Верен до конца
Шрифт:
Смеется, молчит.
— Машину починили?
Опять смеется:
— А что ей делается?
Ничего не пойму.
— Где ты вчера Николая застал?
— Да я его совсем не видал. Как вы велели, до самого Старобина добежал — и ни полуторки, ни Клочкова. Под, утро он сам приехал, сейчас спит. Что-то непонятно.
— Где же Николай был? — спрашиваю.
— А это вы его спросите.
И ушел в мастерские.
Конечно, я потом узнал все. Оказывается, машина наша была в полном порядке и совсем не думала «болеть». Просто Николай отомстил
«Вот из-за чего заставил, сукин сын, по грязи брести, — подумал я. — Фрукт».
Вспылил сперва. А потом смешно стало. Конечно, это мальчишество, Николай — зеленый парень, ему только на будущий год в Красную Армию идти служить. Ну, а может, это и не простое озорство? О себе-то, мол, начальство не забыло, а меня оставило голодным! Или я не такой же человек? В речах-то вон какую заботу проявляете о рядовых людях! Так вот же вам, обойдитесь разок без меня!
Вызвал его, будто ничего не знаю. Клочков пришел, как всегда, подтянутый, каштановые волосы пышно взбиты, ботинки начищены.
— Как машина? — спрашиваю.
— В порядке, Василий Иваныч. Заправлена. Куда поедем?
Смотрит преданно. Выкинул фортель и уже забыл о нем.
— Вокруг столба без поворота, — говорю и поднял на него от бумаг глаза.
Смешался, покраснел. Смекнул, что мне все известно. Я погрозил ему пальцем.
— Давай договоримся, Николай, больше фокусов не выбрасывать. Ясно? «Без обеда» тебя оставили, как школьника? И ты нас в «угол» поставь. Ступай в столовую и обедай, как положено всякому советскому человеку, а мы в машине покукуем. А мальчишествовать не след. Обязанности должны быть выше самолюбия. — И другим, обычным тоном добавил: — В Старобин за соляркой поедешь. Да гляди опять не сбейся с дороги… Дубеи-то в стороне лежат.
Что же мне было, в амбицию удариться, из-за самолюбия потерять хорошего шофера, способного мальчишку? Вырастет — поумнеет. Так оно и было. От нас Николай Клочков ушел служить в Красную Армию, в Киевский военный округ, потом храбро дрался с фашистами, после падения рейхстага, после победы, часто писал мне письма.
Таких фактов я мог бы рассказать много, да дело не в количестве. Привел я их тут, чтобы показать: постепенно коллектив МТС стал единой, дружной семьей.
Я уже упоминал, что моя самостоятельность кое-кому не нравилась в Старобине, искали малейшую зацепку, чтобы «надавать мне по шее», как они считали, «для пользы дела».
Надо полагать, крупных просчетов мы не допускали. К личной жизни моей тоже трудно было придраться, протекала она у всех на виду. И тогда, видно, потеряв терпение, решили меня «поймать» хоть на чем-нибудь.
Утром — было это в начале августа — сидел я у себя в конторе и, как всегда в эту пору, планировал, как лучше расставить силы, чтобы быстрее закончить уборочную, организовать подъем зяби: в какой колхоз дать трактор, в какой комбайн, думал о том, что придется, наверное, самому ехать
Зазвонил желтый настенный ящик телефонного аппарата. Я снял трубку:
— Козлов слушает.
— Здорово! — раздался в трубке властный бас — Что у вас там хорошего?
Я сразу узнал голос Боярченко.
— Заканчиваем уборочную. Как всегда, запчасти режут. Вы нам не сможете помочь?
— Это уж твоя забота.
Обычно Боярченко разговаривал со мной сухо, требовательно, всегда старался найти какие-нибудь непорядки в работе МТС. А в этот раз тон его был добродушный. Что-то новое…
Трубка замолкла. Я ждал. Вновь заговорил Боярченко:
— Сейчас к вам приедет Жуковский.
— Примем. Можно узнать, по какому вопросу?
Пауза.
— Он сам тебя проинформирует.
И дал отбой. Не нашел нужным объяснить более подробно.
Что там у них? Жуковский — второй секретарь райкома, правая рука Боярченко, всегда держит его сторону, даже вопреки собственному мнению. Мысленно я перебрал дела последних дней: не проштрафились ли в чем? Хоть тон у Боярченко не был по-обычному придирчивым, строгим, я хорошо помнил его отношение ко мне: если даже не виноват, то попытается сделать виноватым.
«Удельный князек» — это было его любимое выражение. Меня он среди своих друзей по-другому не называл, говорил это и в глаза…
Пока я раздумывал, что за дело ко мне у Жуковского, под окном конторы зафырчала машина. В Старобине тогда было всего четыре легковушки: у председателя райисполкома, у начальника НКВД, вот эта зеленая в райкоме и у нас в МТС.
Смотрю в окно: из машины вышел Жуковский. Но в машине я разглядел Боярченко и начальника районного отдела НКВД Зведрина. И они приехали? Странно, ведь они не собирались. А уж коль пожаловали, почему не заходят в контору? Может, просто высадят Жуковского, а сами дальше? Нет, сидят ждут.
«Ладно, — думаю, — посмотрим, что будет дальше».
А тут и Жуковский зашел. Роста он был невысокого, смуглый, с ровным пробором на красивой голове, немного полноватый. Сказать по совести, раньше жили мы с ним неплохо, он всегда готов был понять, выслушать и помочь не только советом, но и делом. Но Боярченко явно оказывал на него дурное влияние.
— Приветствую, Василий Иванович, — сказал Жуковский, протягивая руку. — Все в трудах?
— Что поделаешь? Само кресло за меня работать не будет.
— Ну-ну, выбивайся на республиканскую Доску почета.
Пошутили. Спрашиваю, по какому делу приехали.
— Да небольшое дело. — И замолчал.
— Чем меньше, тем лучше. Все-таки?
— Дай «фордик». В одно место надо съездить.
— Куда это вы собрались?
И тут я замечаю, глаза у «второго» красные, веки набрякли: с похмелья. Держится, правда, хорошо, прямо.
«Эге, — думаю, — кажется, у нашего старобинского начальства праздник в самом разгаре». Меня это неприятно поразило: выбрали время гулять, хоть бы людей постеснялись!