Вересковая принцесса
Шрифт:
— Это тоже такой маленький благочестивый диктатор, — сказал он чужаку, — один из тех ограниченных, пустоголовых субъектов, которые всегда готовы устроить скандал, поскольку реакционность преследует мышление… С какой удивлённой насмешкой грядущие столетия будут смотреть на эти пятна на солнце, тщательно лелеемые в наши дни!
Как мне было жалко бедных юных созданий в задней комнате! Им тоже жестоко подрезали крылья; в их душах, конечно, не было и следа «дикого элемента» — они стали безвольными пленницами… Они, покорно опустив головы, позволяли лишать себя свежего воздуха, чтобы им не были слышны запретные звуки… И именно зловещий утренний певец подрезал им крылья и сторожил их… О, господин Клаудиус, на меня вам придётся затратить намного больше усилий! Я могу бегать как заяц, и если здесь я нигде не найду спасительного крова, под которым смогу спрятаться, то в один прекрасный день я снова вернусь домой — туда, откуда приехала… Это не обязательно будет Диркхоф,
Мы вышли со двора на улицу, и вот я снова шагала по безобразному пыльному городу, который больше никогда не хотела видеть. Сейчас он, правда, показался мне не таким ужасным, как тогда, когда над ним пылало знойное полуденное солнце. Изменилось и кое-что ещё: мои глаза больше не встречали насмешливых взглядов. Мимо нас проходили дамы, которые так одобрительно и дружески-заинтересованно заглядывали мне под шляпу, как будто им доставляло удовольствие узнать, какое личико у этой семенящей фигурки в новом нарядном платье… Что меня особенно радовало и даже, пожалуй, воодушевляло, так это то почтение, с которым прохожие здоровались с моим отцом. Торопливый мужчина с небрежными манерами и взлохмаченными волосами выглядел совсем не импозантно, но ему глубоко и уважительно кланялись офицеры и элегантно одетые господа, а благородные дамы в проезжавших мимо экипажах, оживлённо маша ручками, приветствовали его как лучшего и дорогого друга… Это большое уважение оказывалось ему, известному человеку, у которого в голове было неслыханное множество знаний — все склонялись перед ним, кроме «лавочника» в тёмном доме — тот, конечно, знал всё намного лучше других…
Я сердито думала о сцене у шкафа с медальонами. Что меня больше всего злило, так это то впечатление, которое она на меня произвела… Этот человек действительно выглядел так, словно он сознавал собственное превосходство, словно каждое сказанное им слово имело столь же солидный фундамент, как и его старый торговый дом, и — ужасно! — даже блестящий офицер со всей своей элегантностью и красотой полностью ушёл в тень рядом с мужчиной в простом чёрном костюме… Какое странное превращение! Это был тот «старый, тихий господин», который показался мне на раскопках таким незначительным и на которого я совсем не обратила внимание…
Мы шли довольно долго, прежде чем добрались до герцогского замка. Один из слуг отправился объявить о нашем приходе. Продавец монет остался ожидать в приёмной, а мой отец повёл меня вслед за слугой через череду залов и комнат. Он ещё раз взлохматил свои волосы, а затем легонько подтолкнул меня к порогу двери, которую перед нами распахнул вышедший навстречу лакей. Итак, наступил великий момент, которому инстинктивно, но безуспешно противилось неопытное дитя пустоши… Я дебютировала самым жалким образом. Шарлотта показывала мне, как следует поклониться — но Боже мой, Шпитц лучше умел выполнять немудрёные команды, которым его обучил Хайнц! Мои «живые как ртуть ножки» налились свинцом и не могли стронуться с места. Опустив глаза, я могла видеть только кусок паркета у моих ног. Я услышала лёгкий шелест чьего-то шёлкового платья и, глотая набегающие слёзы досады, сказала себе, что я стою тут как глупое и неотёсанное существо, как какой-то каменный истукан… И тут моего слуха коснулись звуки мягкого, нежного женского голоса — принцесса приветствовала моего отца — и почти одновременно чей-то тонкий пальчик приподнял за подбородок мою опущенную голову. Я взглянула — и не увидела никакой усыпанной камнями короны, а увидела чудесные, густые каштановые локоны, обрамляющие нежное как роза лицо. Пара блестящих глаз, таких же голубых, как и мои любимые мотыльки, улыбалась мне. Я знала, что принцесса уже не очень молода, ведь она была тётей правящего герцога и подругой юности моей матери, поэтому я подумала, что эта высокая, стройная дама с бархатной кожей и юношески свежим профилем — совсем не принцесса Маргарет. Но отец поправил меня.
— Ваше высочество может убедиться, что я не напрасно просил о безграничном снисхождении, — сказал он — в его голосе прозвучал сдерживаемый смех — «моя робкая маргаритка растерянно склонила голову»…
— Это мы скоро изменим, — улыбаясь, ответила принцесса. — Я умею обращаться с маленькими боязливыми девушками… Идите, господин доктор, герцог ожидает вас. До встречи за чаем!
Мой отец вышел, и я осталась одна посреди коварной атмосферы двора, на его, так сказать, обжигающей почве. Только сейчас я заметила, что принцесса не одна. В нескольких шагах от неё стояла красивая молодая девушка, которую принцесса представила как свою придворную даму Констанцию фон Вильденшпринг. Я не успела оглянуться, как ловкие ручки придворной дамы сняли с меня шляпку и мантилью, и вот я уже сидела напротив принцессы, а молодая дама уселась с вышивкой в кресло за оконной портьерой.
Как хорошо умела принцесса высвободить из пут робости душу «маленькой боязливой девушки»! Она рассказала
Иногда из-за портьеры выглядывало шокированное лицо хорошенькой придворной дамы и глядело на меня с насмешливым удивлением; но это не могло меня смутить — большие глаза принцессы сияли всё ярче, она смотрела на меня всё сердечнее и слушала меня с тем же напряжённым вниманием, я бы даже сказала, так же затаив дыхание, как Хайнц и Илзе, когда я им читала чудесные сказки.
И о ящерицах, пчёлах и муравьях рассказала я — ведь они были товарищами моих игр, и я знала их обычаи и привычки так же хорошо, как и уклад жизни в Диркхофе. Я призналась, что люблю всех животных, даже самых маленьких и самых безобразных, потому что у них тоже есть душа, и их тихие голоса и лёгкие движения приносят в одинокую пустошь дуновение жизни. …Я не знаю, как это получилось, но в мой рассказ попал и огромный могильный курган. Сложив руки на коленях, я сидела на его склоне, усыпанном жёлтыми цветками дрока, и пела в неохватную даль.
Принцесса внезапно взяла меня за руку, притянула к себе и поцеловала в лоб.
— Мне тоже бы хотелось услышать, как одинокий девичий голос звучит на пустоши, — сказала она.
Я задрожала от страха при мысли о том, как гулко будет отражаться мой голос от этих четырёх стен; но меня, видимо, тоже охватили чары — я ведь преодолела себя и и рассказала так много о моём детстве. Я собралась с духом и спела короткую песенку.
Один раз посреди пения я вздрогнула — так странно мерцали сквозь шёлковый полог серые глаза придворной дамы; мне невольно вспомнилась кошка в Диркхофе, которая не отрываясь смотрела на бедную птаху, щебечущую в ветвях рябины, — ах, да какое мне дело до недовольства юной дамы! Я ведь пою не для неё, поэтому мой голос не должен дрожать — я набрала в грудь побольше воздуха и мужественно допела до конца.
Ещё во время моего рассказа двое лакеев бесшумно внесли в комнату стол, полностью накрытый к чаю. Как только отзвучала последняя нота моей песни, в комнату вошёл господин в чёрном фраке. Он глубоко поклонился, затем подпрыгнул и с несомненной грацией начал аплодировать затянутыми в кожаные перчатки ладонями.
— Чудесно, ваша светлость! Видит Бог, magnifique! — вскричал он в экстазе, стремительно, но бесшумно подходя к принцессе. — Но какая жестокость по отношению ко всем нам, ваша светлость! — добавил он с упрёком в голосе и грациозно всплеснул руками — у пожилого господина были детские гримасы и манеры капризной девушки. — Мы годами умоляем на коленях об одной-единственной трели этого соловьиного голоса — напрасно! Лишь стоя за порогом, словно вор или насчастный ссыльный, я получил то наслаждение, которого мы все так давно лишены… И это якобы больной, расстроенный голос? Эти переливы, это колокольное звучание — ваша светлость!
Он возвёл очи к небу и поцеловал кончики своих пальцев… Я была абсолютно ошеломлена. Эта человеческая разновидность была для меня совершенно новой — как, например, житель Гаити. Лишь довольно низкий голос и тщательно разделённая на пробор борода породили у меня сомнения — иначе я могла бы поклясться, что это придворная дама во фраке.
— Мой дорогой господин фон Висмар, — сказала принцесса, подавляя смех, — в прежние времена я действительно поддавалась иногда греху, заставляя моё окружение скучать от моего очень слабого и очень среднего пения — но вы не должны об этом вспоминать, ведь я постаралась искупить свою вину, вовремя остановившись… Кстати, к моему большому удовлетворению я поняла, что мои музыкальные правонарушения счастливо забыты, поскольку наш благородный камергер выдал мой глубокий альт за колокольное сопрано, бедную коноплянку за соловья — это Сидонияпела прекрасно, я же — никогда.