Вересковая принцесса
Шрифт:
«Благородный камергер» очень смутился. Его вытянувшееся лицо показалось мне страшно забавным — я хихикнула про себя, как делала всегда, когда Хайнц ошеломлённо реагировал на какое-нибудь неожиданное событие.
Фройляйн фон Вильденшпринг быстро поднялась. Она бросила злобный взгляд на моё довольное лицо и скользнула к чайному столу.
— Но ваша светлость, такое сравнение очень хромает! — надув губки, сказала она, взявшись за серебряный чайник. — Возможно, господин фон Висмар и спутал высоту голоса, но ваша светлость
— О мой Бог, и это ваш единственный авторитет? — засмеялась принцесса. — Добрая Фернау вот уже двадцать пять лет глуха как пень!
— Но папа и мама тоже до сих пор восторгаются, — настойчиво возразила придворная дама, но ей пришлось опустить глаза под саркастическим взглядом своей повелительницы.
— Пожалуйста, обратите свои взгляды и комплименты в нужную сторону, господин фон Висмар, — сказала принцесса, показав на меня рукой, — вот ваш соловей.
Господин фон Висмар обернулся. До сих пор он меня не видел, поскольку мою маленькую персону скрывала группа крупных комнатных растений. Принцесса назвала моё имя, я поднялась — одновременно с почтительным поклоном придворного, — улыбнулась ему и сделала реверанс, такой глубокий и грациозный, что Шарлоттино сердце расплавилось бы от умиления. Дух шаловливости, который со смертью бабушки почти заснул в моей душе, снова зашевелился и придал лёгкость моим движениям.
Господин фон Висмар мгновенно рассыпался в комплиментах, в которых скромная маргаритка моего отца превратилась в розовый бутон и эфирное создание, и побранил «милого доктора» за то, что тот до сего дня лишал двор моего счастливого присутствия, держа меня в пансионате слишком долго.
— В каком институте вы воспитывались, сударыня? — спросил он в конце концов.
— В деревне на пустоши, господин фон Висмар! — вскричала фройляйн фон Вильденшпринг с невинной улыбкой.
Камергер изумился; но один взгляд на лицо улыбавшейся мне принцессы вернул ему душевное равновесие.
— Ах, вот откуда драгоценная майская свежесть в этом голосе… Воздух природы, да, воздух природы!.. Ваша светлость, это было бы прекрасным приобретением для наших дворцовых концертов!.. Такой чистый, такой нетронутый…
— Что за странная идея, господин фон Висмар? — перебила его придворная дама. — Фройляйн фон Зассен не может соперничать с нашей превосходной примадонной дворцового театра — мне было бы её очень жаль!
— Проследите, пожалуйста, за чаем, Констанция: я боюсь, он будет горчить, — сказала принцесса. — Кстати, вы можете успокоиться, я, разумеется, не приму этого предложения; редких гостей бережёшь и лелеешь как зеницу ока, и освежающий воздух природы, который вдруг проник в наши душные пенаты из далёкой «деревни на пустоши», я хочу приберечь исключительно для себя.
Фройляйн фон Вильденшпринг молчала. Она так резко наклонила чайник, что первый негодный слив,
— И вы сейчас живёте с папой в доме Клаудиусов? — торопливо спросил меня камергер, поймав строгий взгляд принцессы на неловкую придворную даму — видимо, господин фон Висмар был при дворе своего рода громоотводом.
— Мы живём в «Усладе Каролины», — ответила я.
— Ах, в покоях бедного Лотара! — вскричал он с сожалением в голосе, повернувшись к принцессе.
— Ничего подобного! — заверила я его. — Не там! Они же запечатаны!
Я увидела, что лицо принцессы до самых корней волос залилось румянцем. Она взяла обеими руками стебель распустившейся гортензии, стоявшей рядом с ней на столике, и склонила к нему лицо, вдыхая аромат цветов.
— До сих пор запечатаны? По какой причине? — после мгновенной паузы спросила она камергера. — Разве его брат — не единственный наследник?
Господин фон Висмар пожал плечами. Он заверил, что не знает подробностей; всё это давно забытая история, и имя Клаудиус не звучало при дворе с тех самых пор, как господин фон Зассен открыл собрание античностей в старом торговом доме.
— Печати должны оставаться на дверях до скончания времён, — сказала я робко — я очень хорошо помнила о своей вылазке, и мне было стыдно; но мне не хотелось оставлять вопрос принцессы без ответа. — Такова была воля покойного; поэтому господин Клаудиус не потерпит, если к печатям кто-нибудь притронется, ведь он такой строгий, ужасно строгий!
— Ну, это звучит так, как будто вы перед ним робеете, моя маленькая сударыня! — засмеялся камергер.
— Я робею? О нет! — возразила я сердито. — Я его не боюсь, больше совершенно не боюсь!.. Но я не могу его терпеть! — вырвалось у меня.
— Как, такая решительная антипатия в сердце, которое любит на пустоши всё, у чего есть душа? — воскликнула, улыбаясь, принцесса. — Ах, оставьте, я не могу себе представить, что ваша немилость так уж серьёзна! — добавила она. Она наклонила голову и поглядела на меня лукавыми глазами.
Она мне не верит — как меня это рассердило! Меня снова охватила давешняя злоба.
— О, этот человек никого не любит, никого на всём белом свете, это так и есть! — живо вскричала я. — Ему милы только две вещи: работа — говорит Шарлотта, — и его большая, толстая бухгалтерская книга… У него есть цветы, огромное количество цветов, в котором мог бы зарыть свой противный дом, но в комнате, где он от зари и допоздна сидит и работает, он не терпит ни одного зелёного листочка… С часами в руках он ругает своих людей, если они хоть на минуту опаздывают в это отвратительное воронье гнездо, а по ночам разглядывает звёзды на небе — только потому, что он может их посчитать, как талеры на своём столе. Он жадный и никогда не подаст бедняку милостыню…