Веревка из песка
Шрифт:
Они миновали проезжую часть и пологим бульваром поднимались к Петровским воротам. Дима приходил в себя.
– Меня радует, что ты, как законопослушная гражданка, исправно смотришь по телевизору политические и культурные новости, – подыграл ей Дима.
– Хватит, поигрались, – решила Ольга. – Как дела в институте?
– Полковник Лапин позволил себе позвонить мастеру, Захару.
– А твой Захар что?
– Уговорил самого лучшего адвоката меня защищать. А зачем защищать свидетеля? Да ладно об этом! Как вслед за О’Генри выразился Иван Александрович, поговорим о
Они свернули и уже шли по Петровке к Садовому:
– Кто такой Иван Александрович?
– Олигарх, – кратко ответил Дима и огляделся. – Господи, опять этим маршрутом! Разворачиваемся, идем на Пушкинскую.
Они, нарушая, перебежали Петровку и, минуя Голицынскую больницу, на Страстной.
– Ты не спешишь? – спросила Ольга.
– Не спешу. В общагу неохота. К сочувствующим.
– Тогда давай ко мне. Папа-мама на даче цветочки сажают. Они как истинные русские интеллигенты страстно стремятся сродниться с землей-матушкой.
– И получается?
– Ни черта подобного. Клубника не плодоносит, цветочки вянут.
– Ну, допустим, один цветочек они вырастили. Тебя.
– Комплимент? – угрожающе спросила она.
– А что, нельзя?
– Валяй, если тебе так хочется. Мы идем или не идем?
– Мой Джек – чрезвычайно умная собака. Я его спрашиваю: Джек, ты идешь или не идешь? И Джек идет или не идет.
…Дима с неосознанным почтением бродил по старомосковской квартире. Удобные для неторопливых бесед уголки с немодными и восхитительными креслами в двух комнатах. В одной высокое бюро, в другой – письменный стол красного дерева. Обиталище родителей. Комната Ольги, неожиданно аккуратная, с причудливой мебелью. Орех без дураков. Столовая с громадным буфетом и необъятным столом. И во всех комнатах – книги, книги. В шкафах, на стеллажах, на полках.
– Насмотрелся?! – крикнула из кухни Ольга. – Иди сюда!
Он послушался. На кухонном столе все в готовности: салат горкой, буженина тонкими ломтиками, хорошая рыбка пластами. И бутылочка «Гжелки», естественно.
– Садись, – приказала она.
– А я думал, что ты меня как дорогого гостя за большим столом потчевать будешь, – не скрывая огорчения, сказал Дима.
– Столовая понравилась?
– Мне все у вас нравится.
– Что ж, за столом, так за столом.
Чокаться – не дотянуться через неохватный стол. Ольга подняла рюмку и, глядя на нее, не на Диму, горячо произнесла:
– Все должно быть хорошо! Да будет так!
Дима согласился, потому выпили вместе. Закусывали. Поев, Дима откинулся на спинку стула. Книги перед ним, хорошие картины…
– Как у тебя получается: от этого мира – на топтодром, в ментовку, за решетку?
Ольга отреагировала спокойно.
– И обратно. Так и получается. Ищу смысл жизни, Дима.
– Ну, гринхипп – понятно. А топтодром, пыхалово?
– Хочу все знать.
– Тогда учись.
– Я философский МГУ с отличием закончила.
– И не помогло, – понял Дима.
– Помогло, – не согласилась она.
– Чем же?
– Выработанным умением быть, когда надо, то умной, то глупой, то жизнерадостной,
– Какая же маска сейчас на тебе? Для меня.
– Я не меняю масок, дурачок. Просто я стараюсь быть каждый миг такой, какой хочу быть в этот миг.
– И какая ты сейчас?
– Сытая и недопитая. Давай посуду на кухню отнесем и ко мне с малопочатой бутылкой. Под хорошее яблочко.
…Выпили по второй и сразу же – для подобающего эффекта – по третьей. Похрустели яблоками. Оля положила свой огрызок в пепельницу и, подойдя к музыкальному комбайну, врубила музыку. Мягкий, вроде бы давно забытый, но родной до холодка в груди голос-полушепот Клавдии Шульженко:
В запыленной пачке старых писемМне случайно встретилось одно,Где строка, похожая на бисер,Расплылась в лиловое пятно.– Ну, мать, ты даешь! – удивился Дима. – Всего ожидал: «Металлика», «Мотли Крю», «Аэросмит», даже в крайнем случае Эллу Фицджеральд. А тут – Шульженко.
– Мой девиз, Дима, все – на контрасте. Когда я байкерила по малости, на аппарате скорость сто пятьдесят, а в ушах – душевные романсы.
Хранят так много дорогогоЧуть пожелтевшие листы.Как будто все вернулось снова,Как будто вновь со мною ты.Не спросясь, Дима налил себе и выпил один. Вместо закуски нюхнул ладонь и вдруг глухо заговорил, глядя в пол:
– Ночная Волга, а по ней – сказочным чудом с яркими огнями в окнах и на палубе белый теплоход. И Шульженко над водами. Тогда капитаны, еще старого закала, любили Шульженко. А я на засранном берегу с тоскою смотрю, как уплывает от меня настоящая жизнь.
Ольга подошла к нему, погладила по коротко стриженной голове.
– Расскажи о себе, Дима.
– Сейчас не хочется. Как-нибудь в другой раз.
– Тогда потанцуем?
– Давай Шульженку с начала.
В запыленной пачке старых писемМне случайно встретилось одно…– Ты хорошо танцуешь, – сказала она.
– Пятерка по движению и танцу.
И замолчали. Ладно двигались в томном удовольствии. Ольга щекой осторожно коснулась широкой груди отличника по движению и танцу.
– Здоровый какой, – сказала тихонько.
Он не ответил, только аккуратно коснулся подбородком ее макушки.
«…не надо письма наши старые читать!» – допела Шульженко.
Ольга, встав на цыпочки, поцеловала его в щеку. Он, наклонившись, летуче коснулся губами ее шеи. Постояли, обнявшись. Потом вдруг Ольга ударила его кулаком в грудь, вывернулась из его рук, заявила с непонятным смешком:
– Опасная эта штука – танго.
– Смертельный танец? – вопросом ответил Дима.
– Именно так. То ли дело брейк-данс крутить – никакого общения.