Верхний ярус
Шрифт:
Как-то раз, когда они долго сидели, скованные цепью, поперек дороги, которая, как оказалось, не так уж и интересна лесозаготовительным компаниям, она ему рассказала о своих великих Любовях молодости. Этого признания с лихвой хватило, чтобы его ошеломить. Он поддержит ее, с кем бы она ни хотела быть. Мир зависит от стольких разных видов, и каждый — дурацкий эксперимент. Просто хотелось бы, чтобы она когда-нибудь допустила его в святая святых — доверенным собеседником, слугой, кем угодно. Хотелось бы, чтобы она и тот, кто сейчас является ответом ее жизни, позволили присмотреть за ними —
Дуглас с трудом вставляет ключ в зажигание. Наверное, сейчас ему не стоит доверять тяжелую технику. Но щека болтается, что-то вытекает из уголка глаза. Больше деваться, если честно, некуда. Он выныривает с парковки на шоссе — к городу, к любви.
Он не видит грузовик на обочине перед баром. Не видит, как тот сдает на асфальт позади. Ничего не видит, пока зеркало заднего вида не заполняется двумя белыми глазами и зверь не врезается в его задний бампер. Дуглас содрогается, его заносит. Грузовик снова надвигается и таранит. Павличек не может затормозить, не успевает даже подумать. Дорога идет под уклон. Он давит на педаль, но грузовик не отстает. У подножия холма он перелетает через железнодорожный переезд, переводит дыхание.
К нему плывет перекресток. Он внезапно и с силой сдает направо — вдвое быстрее, чем надо. В замедленном слаломе машину заносит на 270 градусов по часовой стрелке. Останавливается он на перекрестке, перпендикулярно, пока пустой лесовоз уносится по шоссе, водитель налегает на гудок — долгое громкое прощание.
Дуглас стоит на дороге, психует. Нападение разжижило его хуже всего, что выкидывала полиция. Хуже, чем когда подбили его самолет. Там-то был просто Бог с Его обычной рулеткой. А тут — псих, с планом.
Дуглас двигается в выбранном направлении, долгой дорогой в город. Не может оторвать глаз от зеркала заднего вида, где в любой момент ждет двойной белый луч. Но добирается до кондоминиума Мими без дальнейших происшествий. У нее еще горит свет. Когда она открывает, очевидно, что она пьяная. Комната за ее спиной перевернута вверх дном. По полу гостиной расстилается свиток.
Она покачивается и еле выговаривает:
— Что случилось?
Он удивленно касается своего лица. Уже и забыл. Не успевает ответить, как она затягивает его внутрь. И вот так деревья наконец приводят их домой.
АДАМ ЭППИЧ СТАВИТ ПРАВУЮ НОГУ в воображаемую нишу и поднимается. Сдвигает узел веревки, наступает левой. С трудом пытается забыть, сколько пустых шагов уже сделал. Говорит себе: «Раньше я все время лазил по деревьям». Но Адам не лезет по дереву. Он лезет по воздуху на веревке толщиной с карандаш, которая болтается на таком широком стволе, что у него краев не видно. Борозды на коре толщиной в фут длиннее его ладони. Над ним долгая бурая дорога исчезает в облаке. Веревка начинает кружиться.
Голос свыше произносит:
— Погодите. Не боритесь.
— Я не могу.
— Можете. И справитесь, сэр.
Горло
— Видишь? — От сияющего лица женщины он задумывается, не умер ли по пути. Мужчина — дряблая кожа и ветхозаветная борода — вручает ему кружку воды. Адам пьет. Не сразу верит, что все в порядке. Платформа под ним покачивается на ветру. Древесная пара парит, предлагая ягоды.
— Спасибо, и так хорошо. — Потом: — Наверное, было бы убедительней, если бы я сказал это пять минут назад.
Женщина по имени Адиантум спешит по ветке к самодельному буфету, ищет чай, который, как она уверяет, спасет его от головокружения. Она ни за что не держится. Босая, на высоте двадцать этажей. Он зарывается лицом в подушку, набитую иголками.
Когда обретает силы, смотрит вниз. По лесу внизу растекается лоскутный бульон. Он пробрался через эту резню, проведенный посланцем Локи. Но вид с высоты птичьего полета еще хуже. Самый длинный и самый решительный древесный пикет в окрестностях — проводящийся идеальными субъектами для его исследования ошибочного идеализма, — последний большой пережиток, пощаженный вырубкой. Разрозненные рощи усеивают голые плеши, как клочки, пропущенные на подбородке неопытного подростка. Всюду свежие пни, мусор и сожженный валежник, обломки, усыпанные опилками, редкие стволы — в слишком крутых оврагах, чтобы с ними возиться. И куст вокруг большого дерева, которое эти пикетчики называют по имени.
Мужчина, Хранитель, показывает достопримечательности.
— Весь освобожденный грунт смоется по тому утесу в реку Ил. Убьет рыбу до самого океана. Уже трудно вспомнить, но, когда мы только пришли, десять месяцев назад, тут была зелень везде, насколько хватало глаз. Вот так мы и замедлили вырубку.
Адам — не врач, и после двухсот пятидесяти интервью с активистами вдоль Утраченного побережья не торопится раздавать диагнозы. Но Хранитель — либо в глубокой депрессии, либо прозревший реалист.
Вспышка далеко внизу, шмелиный гул тяжелой техники, и Хранитель наклоняется посмотреть.
— Вон.
Желтые лучи ярче бананового слизня полосуют растворяющийся лес в полумиле отсюда.
— Что у нас? — спрашивает Адиантум.
— Канатная трелевка. Пара «Катов» с бревнозахватами. Нас могут блокировать к завтрашнему дню. — Хранитель смотрит на Адама. — Лучше спрашивай, что хотел, и возвращайся вниз сегодня.
— Или присоединяйся, — говорит Адиантум. — Отдадим тебе гостевую.
Адам не может ответить. Голову все еще давит. Мутит от дыхания. Хочется обратно в Санта-Круз, анализировать данные из опросников и делать сомнительные выводы из железобетонной статистики.
— Будем только рады, — говорит ему женщина. — В конце концов, мы сами вызвались только на пару дней — и вот, пожалуйста, прошел почти год.
Хранитель улыбается.
— У Мьюра есть хорошая строчка. «Я всего лишь вышел прогуляться…»
Содержимое желудка Адама льется с двухсотфутовой высоты.