Верхом за Россию. Беседы в седле
Шрифт:
— Эта тоска, — спросил прапорщик, — тоже оставалась бы тоскою, даже если бы я был не один?
— Зависит от того, с кем ты был не один, — был ответ. — Те, кто к нам навязываются, являются сначала запутывающими, смущающими нас, как ты их называешь.
Через некоторое время прапорщик сказал: — Могу я задать еще один вопрос?
— Да, любой вопрос.
— Я имел в виду, по поводу той мелодии. Я часто играю на своей флейте. Можно ли мелодию, о которой тут говорилось, воспроизвести на ней по слуху?
— Нет, даже с самым легким прикосновением смычка к скрипке. Это было бы, наверное, самым близким к ней. И, все же, она — это что-то совсем иное. Если я, тем не менее, называю ее мелодией, то
— Возможно, — сказал через некоторое время всадник в центре, — та желанная тоже узнает тебя как предопределенного ей с самого начала, раньше, чем ты ее. Женщинам, в общем, более доступны послания из не охватываемых чувствами сфер, из всего рокового, не предвиденного, чем нам, так же как они сами всегда остаются для нас более непредсказуемыми, чем мы для них. Они находятся ближе к времени, мы — ближе к пространству. Пространство — понятие исчисляемое, время стирает его прочь. Также в истории. Законы пространства незыблемы, географию перевернуть нельзя. Все поразительное приходит откуда-то из другого места.
Четверо всадников больше не продолжали эту их беседу во время марша на Дон, слишком сильно занимало их предстоящее им рискованное предприятие этой войны и ее перехода в — как они думали — охватывающую весь мир коренную перемену.
17. 7. 1942
Марш из Екатериновки в Неровный
Снова пережили они сияющее утро и жаркий полдень. Длинные, низкие волны простирающегося перед ними ландшафта заставили их, передавая им свою тишину, довольно долго скакать молча, прежде чем всадник в центре заговорил о вещах, которые не в состоянии был объяснить ему даже сам Клаузевиц:
— Терпение, выносливость, искусный выбор места, времени и наличествующих средств, все это так важно, так необходимо: но и они тоже не обещают уверенную победу. Остается только знать, что расчеты сверхумных никогда не оправдываются, что жизнь не дает нам письменных гарантий и не дарит свободу и что, кто любит обоих, должен сначала отказаться от них, если он действительно хочет их завоевать; знать, что только жертвы переворачивают необходимость, что людям не остается никакого другого выбора кроме выбора между борьбой и отказом, и что герой гораздо ближе к мудрецу, чем просто умный. Знание всего этого дает нам, пожалуй, некоторое удовлетворение, но вовсе еще не гарантирует успех, не гарантирует даже тогда, когда наша смелость объединится со всем умом земли. Одна смелость делает только героем, но еще не победителем.
Последнее слово остается также за Богами — вспомните Ганнибала. Там кто-то может хорошо или плохо играть со своими картами — и это уже значит много, если он играет ими хорошо — но, тем не менее, бессмертные перемешивают их ему. Бросает ли кто-то свои игральные кости так или иначе, цифру, которая оказывается тогда наверху, никогда не определяет он сам. Подумайте, к примеру, о подполковнике Рихарде Хенче и о битве на Марне! Проверка 1918 года уже тогда была предопределена нам. Нас тогда как раз снова должны были вколотить в правильную форму, кто знает, для какой задачи.
— В нужную форму? — вмешался офицер на рыжей лошади. — Вколотить в нужную форму как раз путем уничтожения наилучших и бережного сохранения неполноценных? Из рода моей жены тогда погибли 22 человека, и это только те, что знаю я, всего их было сорок. А «план Шлиффена»? Он потерял свое значение еще до 1914 года и, в еще большей степени, еще раз, когда второпях перебросили два корпуса в Восточную Пруссию, которые опоздали туда, и которых как раз не хватало во Франции, причем именно в решающем месте. Подполковник Хенч с его необычными
— И это сыграло решающую роль! — прервал его всадник на вороном коне. — Назовите это неудачей или провидением: он начал свою работу на правом фланге, при единственной армии, находившейся в несколько опасном положении, он прибыл туда как раз в момент ее кризиса, никогда еще не испытав боя, впервые увидел мертвых и раненых, и приказал отвести назад не только одну эту армию, а после этого еще все остальные четыре, несмотря на их успехи, всегда от имени и с полномочиями заболевшего Мольтке. Скрипя зубами, они выполнили его приказ. Ничто, никакие позднейшие усилия так и не вернули то, что было утрачено тогда.
— Отдельная армия попала в бедственное положение, — вмешался скачущий в середине, — и все войско отступило. Тем самым был упущен шанс для быстрого решения на этом фронте. Для нас это подполковник, который проиграл Марну, для французов это Галлиени, их генерал, который там победил. У судьбы всегда есть две стороны. Для нас это было мужество силезских рыцарей, которое спасло запад в 1241 году при Легнице, для монголов сообщение о внезапной смерти их Великого хана, а Легница — простое столкновение, бой их передового отряда. На самом деле это закон Ясы, введенный самим Чингисханом порядок, сорвал конный марш его народа до Атлантики. Если умирал Великий хан, то все монголы, где бы они ни находились, должны были безотлагательно вернуться к ставке Великого хана для выбора наследника. Они могли не бояться преследования. Монголы владели степью так же неограниченно, как позже Англия владела морями. Их «тумены», конные эскадры, действовали как флоты. Общий выбор Великого хана должен был всегда снова подтверждать их связь. Это было внутриполитическое мероприятие. Но тем самым естественное в сомнительном случае преимущество внешней политики было аннулировано. То, что спасло Европу, было ошибкой внутри системы Чингисхана.
— Практический вывод, — ответил всадник на рыжей лошади, — состоит в том, что стоит спросить себя, где была ошибка в системе нашей армии в 1914 году. Поручение, вроде того, что получил подполковник Хенч, было бы немыслимым в любой другой армии. Доверить подполковнику распоряжаться целыми четырьмя армиями, не значило ли это подвергнуть способности нашей подготовки в генеральном штабе испытанию, до которого она сама не доросла?
— Это была попытка, — прозвучал немедленно ответ, — и в то же время искушение. Не просто так у обоих этих слов в нашем языке одинаковый корень. Но предоставлять подполковнику, поневоле не имеющему боевого опыта, решение о следующем ведении разгоревшейся на ширине почти трехсот километров — беспримерный случай в истории — это не обязательно должно было предъявлять чрезмерные требования к этому человеку, но оно могло. Вот здесь лежала ошибка. Если никакой такой ошибки не произойдет, то даже черт не прицепится.
— Но как это было здесь в прошлую осень? — заметил всадник на рыжей лошади. — Зима настала на три недели раньше, чем обычно, это сорвало наш план, и Москва была спасена для других, как Париж в 1914 году. Здесь решающую роль сыграло природное явление, не наша система.
— Нет, все же, наша система! — возразил офицер на вороном коне. — Мы — армия, воюющая летом, они — армия, привычная к зиме. Зима лишила тогда нас успеха, нынешняя, разразившаяся в мае весна теперь отняла успех у них. Их наступление тогда могло только потерпеть неудачу. Лето для них не годится. Им нужен снег или непролазная грязь. А мы со своей стороны для этого не были обеспечены. Наша неудача в октябре произошла по нашей собственной вине. Если судьба захочет кого-то поразить, она всегда наносит удар в его ахиллесову пяту.