Верхом за Россию

фон Лохаузен Генрих Йордис

Почему же они вновь размахивают бумерангом? Если уже не по экономическим причинам, тогда, например, от страха перед правдой? Они очернили нас, оклеветали, еще до 1914 года, и позже еще больше. Они знают, что победители всегда правы. Боятся ли они, что мы сделали бы в данном случае то же самое? Боятся ли они, что мы могли бы тогда бить в большой колокол, рассказывая о том, что они делали в Индии, в Ирландии, в Судане, в Опиумных войнах и еще повсюду? Боятся ли они, что мы могли бы напомнить миру о Бурской войне, об ее концентрационных лагерях — слово английское — и о многих тысячах погибших там женщин и детей? Или о лорде Клайве, который привязывал бедных индийцев к жерлам его заряженных пушек, или даже о Кромвеле, который приказал массово сбрасывать ирландцев в скалистые ущелья, без оглядки на их возраст и пол?

Но откуда этот страх? Ведь обо всем этом мир прекрасно знает и без нас. Только вот в чем дело — он не говорит

об этом. Считается неприличным, неуместным говорить о преступлении Англии. Это просто не элегантно, до тех пор, пока англичане и их друзья играют первую скрипку. Все же, преступления совершают только побежденные! Больше того: англичане выиграли ту первую войну с такими жертвами тоже не для того, чтобы мы выиграли ее теперь. Допустить это — так они думают — значит, согласиться, что первая война была ошибкой. То есть, для них речь идет о том, чтобы не потерять лицо. Ради этого больше, чем ради всего другого. Их прошлое принуждает их, чтобы они победили, и при этом любой ценой.

Что еще могла бы принести им эта война? Большую личную свободу? Больше уважения в мире или какую-нибудь привлекающую их добычу? Нет, ни то, ни другое! И, тем не менее, они ставят на карту их мировую империю, да еще и остаток их морского господства, и остаток их богатства. Можно было бы сказать, что они выиграли бы, во всяком случае, большую свободу действий, большую свободу дыхания. Мы были слишком близки к ним, чтобы нам позволили стать могущественными. Блокада должна была наглядно показать нам, что мы всегда будем зависеть от них, должны навсегда оставаться зависимыми от превосходства их флота. Но смогут ли они после этой войны еще позволить себе такой флот? То есть, хорошей сделкой все это вряд ли может стать для них. Об этом не может быть и речи. Речь идет об их лице, не об их совести. Совесть была бы на их месте только у нас.

— Почему не у них, — вмешался неожиданно юноша на серо-пегой лошади, — вы могли бы прочесть у Гарольда Никольсона. Как раз потому — так он говорит — что его земляки в их преобладающем большинстве были так благородно настроены, именно потому, что они стремились во всем служить добру, именно поэтому некоторым немногим пришлось вместо них служить неизбежному Злу на благо Англии. «Неизбежное Зло» — так он говорит дословно. Большая масса ничего не узнает об этом. Так она остается невиновной. Маленькое, молчаливое меньшинство берет добровольно всю вину на себя, и как своего рода моральный Винкельрид они жертвуют своей совестью ради государственных интересов. Они — посвященные. Остаток нации, огромное множество неосведомленных, спокойно спит с хорошей совестью.

— Совершенно лицемерной совестью, — провозгласил всадник на вороном коне, — типично британские лицемерные речи.

— Так вы говорите, — возразил скачущий в середине. — Мораль отдельных людей — это не мораль государств. Государства измеряют другим мерилом, и тот, кто управляет ими, живет как бы на двух этажах, с двоякою мерой и двоякою моралью. Еще Лютер говорил о «двух империях». Конфликт неизбежен. Можно ограничить его, в единичном случае, вероятно, как-нибудь его решить, но нельзя устранить его совсем. Кто попробует это, и просто будет почивать на своих правах, тот проиграет игру, как Германия после 1870 года. Но участвовать в игре, делать историю вместо того, чтобы только страдать от нее, и при этом не оказаться виноватым — этого не сможет никто. Политика — это искусство меньшего зла, ее заслуга — предотвращение большего. Другой политики не бывает. Ни один хирург не сможет вылечить, если не будет резать.

Но жить с этим конфликтом, терпеть его и справляться, все же, с ним, все это предполагает существование такой элиты, которая помимо твердости государственных интересов не утрачивает взгляд на масштабы человечности — и наоборот. Масса не умеет это; народ не должен иметь с этим ничего общего. Сегодня это не могут больше и короли, не говоря уже о церкви. Этим заправляют министры, канцлеры, серые кардиналы, кардиналы…

Вы все еще сомневаетесь? Подумайте о Нибелунгах, подумайте о Хагене. Он сделал то, что должно было быть сделано, по собственному решению и на собственную ответственность и ничего не жаждал. Действовать, ничего не желая, рубить гордиевы узлы для других: вот оправдание политической, оправдание солдатской твердости. Всегда есть двоякая политика: одна, о которой умалчивают, и другая, о которой объявляют, одна для посвященных и другая для парламента, прессы и радио.

Некоторые остаются в самом центре этого вечного раздора, другие стоят выше него: выше политики и выше закона, выше государства и выше права. Они гарантируют право внутрь и империю наружу, и наблюдают за тем, чтобы одно никогда не смешалось с другим, чтобы политика не овладела моралью, а мораль — политикой. И то, и другое было бы злом. В неправильном месте предположительное Добро часто приносит куда больше беды,

чем самое прожженное Зло. Раньше считалось, что все право исходит от Бога. Никакое большинство не могло принимать решения по его изменению, никакое большинство не могло его перевернуть. Правом было то, что действовало и независимо от того, кто правит. Теперь они говорят: «Право это то, что служит немецкому народу» — да, вероятно, в политике! Там действует сегодня одно, а завтра другое — но в судебной практике? Ей нужна контрольная точка, постоянная, подобно Полярной звезде! И как раз этого больше не хотят. Хотят всевластия политики, а это самое надежное средство, чтобы разрушить наше государство и уничтожить доверие, которое строилось столетиями. Потому что тогда больше не было бы мельника, который мог бы доказать в суде свое право в конфликте с королем, как доказал свою правоту мельник из Сан-Суси против Фридриха Великого. Гранит, на котором была сооружена старая Пруссия, потрескался бы, гражданин стал бы поддающимся шантажу, судья продажным, юридический процесс темным. Ничего уже не осталось бы больше обязательного, ничего надежного.

Тем не менее, смысл государства состоит в том, чтобы разграничить надежное от ненадежного, сушу от моря, право от политики. Но тут не поможет ничего, кроме полного, абсолютного, бескомпромиссного разделения — с обеих сторон. Так как вред происходит и тогда, когда происходит противоположное, если внезапно политику делает мораль вместо разума! Тогда у нас есть политика пасторов и пасторских сыновей, писателей и профессоров, журналистов и адвокатов, вместо политики государственных деятелей и королей. Тогда у нас есть буржуазная мораль на скользком льду мировой политики, на уровне, где ей совсем не место, и где она может лишь поскользнуться даже при лучших намерениях — причем, именно при лучших намерениях. Политика врага будет тогда преступлением, собственная политика превратится в уголовное преследование, уничтожение противника станет моральной заповедью, направленное на это ведение войны — божественным делом, инструментом благословения! Горе нации, которая пойдет такими ложными путями! Противник, с которым жестоко обращались, возможно перенесет нанесенную ему несправедливость, но те, которые нанесли ему ее, будут ею же и разрушены. Они утратят любые критерии.

«Таким понятиям как вина, месть, наказание нет места в политике». Эти слова принадлежат Бисмарку. Одна немецкая газета сетовала, что с содержавшимся под стражей в замке Вильгельмсхёэ Наполеоном III слишком хорошо обращались, ведь он сам виновен в своей судьбе. Бисмарк разозлился: «Что за наглость играть здесь в судью, это дело провидения». «Богу Богово, а кесарю кесарево!» Политика и стратегия — дело кесаря, императора. И кто утверждает, что идет на войну ради Бога, тот лжет.

На двести лет, с конца контрреформации, от такого лицемерия освободились, но американская гражданская война снова вернула его в мир. Они говорили об освобождении рабов, но имели в виду хлопок. Они вторглись на юг только для того, чтобы отобрать его, и ставили на обобранных клеймо преступников, чтобы не чувствовать угрызений совести. «Right or wrong, my country!» («Права моя страна или неправа, это моя страна!») — это было еще открыто и честно. Скажи это и взорви испанский флот ко всем чертям! Так произошло в 1898 году у берегов Сантьяго-де-Куба. Ни один янки не мог бы сегодня обосновать подобное такими же словами. Сегодня сражаются не за страну, борются за «прогресс и цивилизацию» и имеют при этом в виду большой бизнес.

Но не думайте, что это облагораживает войну! Происходит как раз наоборот. Все-таки испанский флот был тогда флотом врага, французский же в 1940 году у Орана был флотом союзника. Никогда войну не ведут более коварно, более негуманно, более подло, чем ради какого-то якобы святого дела. Это святое дело служит индульгенцией для любого преступления, каждая гнусность становится добрым делом, любое преступление превращается в справедливое возмездие. Идеологическая война — это выродившаяся война, история полна подтверждающих примеров. Не верьте всем тем, кто говорит, что воюет за что-то большее, чем за свою страну, народ или за своего короля. Не доверяйте всем тем, кто говорит о себе как о крестоносцах и о своем служении человечеству, но особенно не доверяйте народам, которые считают только самих себя избранными. Самое низкое коварство все еще вытекает из веры в подобную избранность. Нам для этого даже не нужно долго перелистывать Ветхий Завет: любая победа это подтверждение божественной милости, любая кровавая расправа это наказание врагов Божьих — то же самое знает и новейшая историю. Верьте лучше тем, кто открыто заявляет, что сражается за крепкие залоги. Любой народ имеет равное право на войну. Бывает так, что агрессор прав, а обороняющийся — нет. Часто оба одновременно правы и неправы. Кто думает, что у него есть такие весы, всегда надежные, чтобы точно взвесить одно и другое? Кому положили такие весы прямо в колыбель?