Верхом за Россию

фон Лохаузен Генрих Йордис

— И это сыграло решающую роль! — прервал его всадник на вороном коне. — Назовите это неудачей или провидением: он начал свою работу на правом фланге, при единственной армии, находившейся в несколько опасном положении, он прибыл туда как раз в момент ее кризиса, никогда еще не испытав боя, впервые увидел мертвых и раненых, и приказал отвести назад не только одну эту армию, а после этого еще все остальные четыре, несмотря на их успехи, всегда от имени и с полномочиями заболевшего Мольтке. Скрипя зубами, они выполнили его приказ. Ничто, никакие позднейшие усилия так и не вернули то, что было утрачено тогда.

— Отдельная армия попала в бедственное положение, — вмешался скачущий в середине, — и все войско отступило. Тем самым был упущен шанс для быстрого решения на этом фронте. Для нас это подполковник, который проиграл Марну, для французов это Галлиени, их генерал,

который там победил. У судьбы всегда есть две стороны. Для нас это было мужество силезских рыцарей, которое спасло запад в 1241 году при Легнице, для монголов сообщение о внезапной смерти их Великого хана, а Легница — простое столкновение, бой их передового отряда. На самом деле это закон Ясы, введенный самим Чингисханом порядок, сорвал конный марш его народа до Атлантики. Если умирал Великий хан, то все монголы, где бы они ни находились, должны были безотлагательно вернуться к ставке Великого хана для выбора наследника. Они могли не бояться преследования. Монголы владели степью так же неограниченно, как позже Англия владела морями. Их «тумены», конные эскадры, действовали как флоты. Общий выбор Великого хана должен был всегда снова подтверждать их связь. Это было внутриполитическое мероприятие. Но тем самым естественное в сомнительном случае преимущество внешней политики было аннулировано. То, что спасло Европу, было ошибкой внутри системы Чингисхана.

— Практический вывод, — ответил всадник на рыжей лошади, — состоит в том, что стоит спросить себя, где была ошибка в системе нашей армии в 1914 году. Поручение, вроде того, что получил подполковник Хенч, было бы немыслимым в любой другой армии. Доверить подполковнику распоряжаться целыми четырьмя армиями, не значило ли это подвергнуть способности нашей подготовки в генеральном штабе испытанию, до которого она сама не доросла?

— Это была попытка, — прозвучал немедленно ответ, — и в то же время искушение. Не просто так у обоих этих слов в нашем языке одинаковый корень. Но предоставлять подполковнику, поневоле не имеющему боевого опыта, решение о следующем ведении разгоревшейся на ширине почти трехсот километров — беспримерный случай в истории — это не обязательно должно было предъявлять чрезмерные требования к этому человеку, но оно могло. Вот здесь лежала ошибка. Если никакой такой ошибки не произойдет, то даже черт не прицепится.

— Но как это было здесь в прошлую осень? — заметил всадник на рыжей лошади. — Зима настала на три недели раньше, чем обычно, это сорвало наш план, и Москва была спасена для других, как Париж в 1914 году. Здесь решающую роль сыграло природное явление, не наша система.

— Нет, все же, наша система! — возразил офицер на вороном коне. — Мы — армия, воюющая летом, они — армия, привычная к зиме. Зима лишила тогда нас успеха, нынешняя, разразившаяся в мае весна теперь отняла успех у них. Их наступление тогда могло только потерпеть неудачу. Лето для них не годится. Им нужен снег или непролазная грязь. А мы со своей стороны для этого не были обеспечены. Наша неудача в октябре произошла по нашей собственной вине. Если судьба захочет кого-то поразить, она всегда наносит удар в его ахиллесову пяту.

— И эта пята в нашем случае вовсе не была военной! — дополнил сидевший на рыжей лошади. — Нашим генералам внушили, что никакие меры по подготовке к зимнему походу совсем не потребуются. Такого похода не должно было быть. Враг должен был быть повержен еще раньше. Сомневаться в этом, как, очевидно, поступали некоторые генералы — всегда видя перед глазами конец «Великой армии» Наполеона — было тогда непростительным и рискованным пораженчеством.

Откуда в ставке в «Вольфшанце» взялось это убеждение? Тот, кто ведет войну, не может позволить себе предубеждения такого рода. Это позволительно тому, у кого много земли под ногами, как, в сравнении с нами, например, у американцев. Те сидят в безопасности за своими океанами. Если что-то у них по эту сторону окончится провалом, то за все придется отдуваться только их союзникам. В крайнем случае курсы на бирже упадут. Они могут иногда безнаказанно жить в облаках, но не мы. И англичане тоже не могут. Россия перенесет любой, даже самый безумный эксперимент. Это в ней заложено самим ее размером. Мы — нет. Германия не может позволить себе ошибку, вспомни битву на Марне, вспомни эту зиму — даже они в нашем положении уже самоубийства.

— Давайте лучше сравним себя в этом отношении с англичанами! — снова произнес скачущий в центре. — У них тоже в избытке пространство, но оно на чужой, небезопасной земле и разбросано по всему миру. Но у себя, дома они, напротив, в такой

же тесноте, как мы. Также для них сегодня — если они хотят дальше делать историю вместо того, чтобы страдать от нее — важно отказаться от ошибочных представлений. У британцев есть неверные представления о нас, у нас — о них. Спиной к спине с нами Англия еще смогла бы удержать свое. Спиной к спине Европа могла бы разделить континенты между собой. Не было бы ни одной квадратной мили на этой земле, которой бы тогда не распоряжались отсюда, ни одной! Или вы думаете, сегодня существовали бы Соединенные Штаты Америки и была бы доктрина Монро, если бы барон фон Штойбен и французы не помогли Вашингтону? Мало что осталось бы тогда от мятежников, и Америка была бы сегодня самым большим из британских доминионов.

Вы думаете, южноамериканцы освободились бы от Испании и Португалии, не будь в этом замешаны политика Англии и деньги Англии? Несколько английских крейсеров в трех милях перед рейдом, несколько дней блокады — и ни одна страны по ту сторону моря никогда и не вздумала бы роптать против своих европейских господ. И если бы британцы и американцы не противостояли нам теперь: весь восток, вся земля отсюда до Тихого океана, была бы европейской самое позднее, через три года! Если бы Европа сознавала свое единство, давно мир жил бы в мире. «Pax Europaea», европейский мир — сегодня он упущенный шанс, вероятно, самый большой в истории.

Мы, по крайней мере, не мешали никому, чтобы он поднимал свой флаг на чужом побережье. Мы не завидуем британцам из-за их всемирной империи. Пусть у них будет все, все, до чего они добираются на своих кораблях. Храни нас Бог от зависти к ним из-за этого. Зависть самый безобразный из всех пороков, признак маленьких душ и второразрядных литераторов. И еще она — результат тесноты, узости. Свободно дышать свободно в седле, видеть еще не разрушенный ландшафт перед собой и высокое небо над собой — это убивает любую зависть. Там нет тесноты. Почему американцы в среднем принадлежат к числу самых не завистливых среди западных людей? Потому что им хватает места, потому что они гораздо меньше мешают друг другу. Не каждый может возместить тесноту своего окружения шириной своего сердца. Наша раса нуждается в большом пространстве. Южные страны счастливее в этом отношении. Они переносят большие стеснения, чем мы, и это никак не вредит их душе. Зависть была пороком наших широт с давних времен. Сага о Нибелунгах полна этого. Оставить этот порок за спиной, преодолеть всяческую зависть, вот для этого мы тоже скачем здесь.

Мы хотим только того, чего мы достигнем верхом на лошадях, земли перед нашими воротами. Почему они при этом мешают нам, хватают нас за руку? Может быть, они думают, что мы можем потом повернуть назад и напасть на них? Это их четвертая ошибка! Сытый лев безвреден. Удав, который переваривает пишу, не обидит никого. Спросите-ка, кто сегодня вырос до масштабов самой большой латинской нации, до самой сильной дочери Рима! Франция, вероятно, или Италия? Нет, уже давно Бразилия! Эта Бразилия, однако, во всей своей громадности занята только самой собой, и разве Канада или Австралия действуют как-то иначе? Более ста лет потребовались Соединенным Штатам, чтобы стать активными в мировой политике, и потом еще пятьдесят лет, чтобы вмешиваться в борьбу великих европейских держав. А Россия? Еще сегодня она не освоила все свое пространство, ни его, ни свои народы. Также и нам потребовалось бы время.

Приморские страны развиваются быстро. Там им нужно только достаточно много портов. Но материк? Англичане мыслят понятиями побережья: сила на близком побережье опасна, на сильно удаленном уже меньше, а сила в стороне от всех морских берегов не имеет для них никакого значения, как будто ее вообще нет. Нас, немцев, назвали морскими слепцами, нас и французов. У французов были замечательные моряки, однако, их короли отказались от Индии, Северной Америки, а также Египта и с большей охотой удерживали Эльзас. Но сами англичане, с другой стороны, не сухопутные ли слепцы? Они видят лишь все, решающее на воде: берега, гавани, военно-морские базы. Но то, что характеризует как раз эту войну здесь, они не видят: то, что мы захватываем земли вглубь от этих берегов, а русские, если мы оставили бы их, напротив, как раз стремились бы в сторону этих берегов! Они пробиваются к морю, к Атлантике и, возможно, ради мировой революции, даже и через Атлантику. Если они победят, то их армии будут стоять на Рейне и на Северном море; в противном случае, однако, наши будут стоять, далеко разбросанные, вплоть до глубокой Сибири. И у кого тогда освободятся руки раньше? Кто может раньше подготовить армии, чтобы преодолеть Ла-Манш?