Верлен и Рембо
Шрифт:
В версии для печати Делаэ откровенно искажает факты (ибо у него имелась "памятная записка"): действие переносится на бульвар в разгар дня — так легче объяснить вмешательство полиции; рана Рембо становится крайне тяжелой (как у Берришона и Малларме) — кость перебита, кровь течет ручьями, возникает столбняк (!). В этом рассказе уже нет и намека на осуждение Рембо — в осуждении Верлена виновато смехотворно тупое бельгийское правосудие.
В отличие от Рембо, Верлен не раз возвращался к событиям злополучного дня 10 июля. В "Моих тюрьмах" он описывает их следующим образом: "Дело было так. В июле 1873-го, в Брюсселе, после уличной ссоры, следствием которой были два револьверных выстрела, причем первый легко ранил одного из спорщиков, после чего они, два друга, решили забыть об этом случае, потому что виновный попросил прощения, а другой его простил; но затем тот, кто совершил этот прискорбный проступок, будучи одурманен абсентом и до, и после ссоры, внезапно опять заговорил угрожающим тоном и столь недвусмысленно полез в правый карман своей куртки, где, к несчастью, находилось оружие с четырьмя неиспользованными пулями и со спущенным предохранителем, что другой в испуге бросился бежать со всех ног по широкой
70
Ошибка Верлена: Рембо скончался 10 ноября 1891 года.
В мемуарах Верлен — в отличие от своих показаний 1873 года — признает, что заговорил с Рембо угрожающим тоном и полез в карман за револьвером. На следствии он это отрицал — ложь понятная и простительная. Мадам Верлен также не сказала об этом ни слова, хотя все происходило на ее глазах — тоже вполне понятно, ведь речь шла о судьбе сына. Впрочем, не исключено, что Верлен приписал себе этот жест задним числом: в 1875 году у него произошла встреча с Рембо, который вполне мог ему внушить, будто он сам был виноват в своем аресте. В Брюсселе Верлен пил беспробудно, в момент ареста протрезветь еще не успел и, естественно, за свою память ручаться не мог.
Все остальные изменения сделаны по одной причине — из благоговейного уважения к памяти Рембо. Поэтому покушение было перенесено на улицу, хотя в реальности оно произошло в доме, где "прохаживающихся неподалеку" полицейских нет. Исчез временной интервал между выстрелами и проводами. Иными словами, в этой версии Верлен скрыл тот факт, что Рембо обратился к полиции за помощью. Совместного допроса, скорее всего, не было — задержанным считался один лишь Верлен, тогда как Рембо проходил по делу как свидетель. О показаниях Рембо Верлен так никогда и не узнал — не случайно во время следствия он был убежден, что его вот-вот отпустят на свободу, и "недоразумение" благополучно разрешится.
Еще один рассказ Верлена о брюссельских выстрелах был записан молодым поэтом-символистом Адольфом Ретте, который нанес визит пожилому мэтру, когда тот в очередной раз оказался в больнице. Визит этот совпал с известием (ложным) о смерти Рембо в Абиссинии, и Верлен, естественно, был крайне взволнован и опечален. Юноша сам попросил его рассказать о покойном друге, и Верлен заговорил о самом наболевшем:
"Я снова вижу нас в Брюсселе, в этой мерзкой гостинице на улице Пашеко, где мы остановились. Я сидел у ножки кровати. Он стоял у двери, скрестив руки и бросая мне вызов всем своим видом. Ах, какая злоба, какой жестокий огонь в его глазах проклятого архангела! Я сказал ему, чтобы он остался со мной. Но он хотел уехать и я чувствовал, что решения своего он не переменит.
Моя бедная мать, примчавшаяся из Парижа, чтобы попытаться вернуть меня к жене и ребенку, тоже была там. Она видела, что я вне себя и, не говоря ни слова, положила руку мне на плечо, чтобы удержать меня.
Наверное, минут пять мы с Рембо пожирали друга взглядом. В конце концов он повернулся со словами: "Я уезжаю". Выйдя в коридор, он бегом спустился по лестнице. Я слышал, как доски трещат под его ногами. У меня перехватило дыхание, перед глазами поплыли красные круги: мне казалось, что он уносит с собой мозг мой и сердце.
Когда я перестал слышать его, в душе моей поднялась буря. Я сказал себе, что должен вернуть его, хотя бы даже силой, и запереть в комнате. Я вскочил и бросился к двери. Мать моя хотела преградить мне путь: "Поль, — взывала она ко мне, — ты сошел с ума, опомнись, подумай о своих близких!" Но ярость полностью овладела мной. Я стал трясти ее за плечи, осыпая уж не помню какими бранными словами, когда же она встала перед мной, я оттолкнул ее с такой силой, что она ударилась лбом о косяк. О, я знаю, каким диким это может показаться. Но я совершенно потерял голову, я убил бы любого, лишь бы вновь заполучить Рембо.
Я кубарем скатился по лестнице и на улице увидел Рембо, который двигался по направлению к Ботаническому бульвару. Он шел медленно и словно бы неуверенно. Догнав его, я сказал ему: "Ты должен вернуться, иначе это плохо кончится". "Отстань", — бросил он, не взглянув на меня. Тогда я словно обезумел. Я сказал себе, что остается только убить его. Я схватил свой револьвер, который всегда носил в кармане и дважды выстрелил… Рембо упал… Меня схватили… вот и все".
Что заслуживает внимания в этом рассказе? Поскольку Верлен сам придумал версию о выстрелах на улице, то повтор этой детали не вызывает удивления. Подробности о бесчеловечном обращении с матерью также: все знали, что Верлен не раз поднимал на нее руку (хотя в Брюсселе ничего подобного не происходило, поскольку матери не было нужды преграждать Верлену путь на улицу). Верлен не мог постоянно носить револьвер в кармане, ибо купил его только в день покушения и обращаться с ним явно не умел. Трудно сказать, кто из поэтов — старый или молодой — сгустил краски. С одной стороны, известие о смерти Рембо могло ввергнуть Верлена в приступ запоздалого и одновременно сладкого раскаяния. С другой стороны, Адольф Ретте был не только поэтом, но и пробовал свои силы в журналистике, а потому вполне был способен присочинить кое-что от себя.
"Верлен говорил глухим голосом. Грудь его вздымалась, словно он пытался подавить рыдания. Я понял, что в такой момент для него будет благом, если он даст полную волю своим воспоминаниям.
— Когда
— Нет, — тут же отозвался Верлен, — я был в ярости из-за того, что потерял его, и мне тогда хотелось его уничтожить. Лишь позднее, в камере Монса, и потом, когда я вышел на свободу, мои чувства по отношению к нему смягчились… Впрочем, нет: о смягчении говорить нельзя. В этом мальчике заключено было демоническое обольщение. Я вновь и вновь вспоминаю те дни, что мы провели вместе, когда бродили по дорогам, опьяненные нашим исступленным искусством, и все это представляется мне, словно морская зыбь, напоенная ужасающим и восхитительным благовонием. … Вы как-то написали, что Рембо — это легенда. С литературной точки зрения вы, конечно, правы. Но для меня Рембо по-прежнему остается живым и реальным, это солнце, которое светит во мне и никогда не погаснет… Вот почему он снится мне каждую ночь".
Надо признать, что биографы Рембо самым недобросовестным образом воспользовались благородством Верлена: они либо искажали последовательность событий, либо прибегали к излюбленному приему — умалчивали о тех фактах, которые не укладывались в версию о Рембо, ставшем невинной жертвой слабовольного алкоголика. К примеру, Станислас Фюме предпочитает называть грубые выходки "невинными мальчишескими шалостями": помилуйте, ведь Рембо было всего семнадцать-восемнадцать лет — да разве в этом возрасте что-либо кажется опасным? Показания Рембо этот исследователь считает "простыми и правдивыми": юный поэт твердо заявил, что не желает опровергать "клевету" (о "безнравственных сношениях" с Верленом) — и он сдержал свое слово, никогда более не заговаривая на эту тему. Как же тогда быть с "Сезоном в аду"? Очень просто: "…Неразумная Дева была скорее женской ипостасью личности Рембо, Душа (Anima) того Духа (Animus), который вдохновит Клоделя на самый гениальный из всех комментариев". Зато старший из поэтов постоянно намекал на любовную связь, одновременно защищая "чистоту" своих отношений с Рембо. "Тем самым Верлен подливал масла в тот огонь, который желал потушить". Словом, во всей этой истории целиком и полностью виноват "пьяница" Верлен, не оценивший благородства помыслов своего друга. Единственное, в чем можно слегка упрекнуть Рембо: он был хитрым крестьянином и умел защищать свои интересы. Ему надо было во что бы то ни стало вырваться из когтей полицейских и следователей, а на гражданское мужество он плевал точно так же, как на патриотизм — "патрульотизм", по его собственному выражению. "Его голубые глаза — глаза небесного презрения — лгали".
Более осторожный Жан Мари Карре отдает явное предпочтение "фигуре умолчания": "Знакомясь со всеми версиями этой драмы, как бы различны они ни были, приходится признать, что Верлен бесспорно явился главным виновником ее и что вина его усугубляется его пьяными выходками и нелепым покушением на жизнь друга, но вместе с тем нельзя закрывать глаза и на то, что Рембо нашел в ней удобный случай избавиться путем ареста Верлена от тяготивших его отношений". Исследователь явно стремится соблюсти объективность, но ему это плохо удается: Рембо сдал Верлена полиции из трусости, а не из-за холодного расчета (для биографии "сверхчеловека" второй вариант является более приемлемым). В описании же предшествующих обстоятельств слишком многое умалчивается: Карре не говорит ни слова о письмах Рембо из Лондона, в которых тот умолял Верлена о прощении и просил разрешения приехать; ни разу не упоминает о том, что заболевший Верлен призывал в Лондон не только мать и Рембо, но и жену — по версии Карре, Верлен и думать не желал о жене, лишь иногда снисходительно уступая ее мольбам (как во время встречи в Брюсселе). Естественно, биограф Рембо целиком и полностью верит в болезнь Верлена (скорее всего, мнимую), который просто обязан был тяжело заболеть после отъезда Рембо.
Весьма популярны также версии, которые можно назвать "импрессионистскими": реальные факты отсутствуют, а известные события предстают, словно окутанными туманной дымкой, в которой нельзя разобрать, кто прав и кто виноват. Русский читатель уже имел возможность познакомиться с подобной манерой изложения: "Немного кротости! Да где же ее взять этому помешанному? И вот во время очередной дружеской перепалки, когда Рембо объявил, что он рвет, и рвет окончательно, Верлен схватил пистолет и выстрел — пьяный зигзаг пули слегка задел Рембо. Кажется, потом, уже на улице, Верлен умолял его о прощении. Кажется, опять стрелял… (И все это на глазах бедной матушки. Ах, Боже праведный! — наверное, можно б было посвятить ей отдельную книгу, над которой человечество прорыдало бы лет двести, — этой доброй женщине, набожной провинциалке, в чьем сердце красными, кровяными, строками была написана жизнь Верлена, ее милого блудного Поля). (…) Злой гений Верлена отказался от каких бы то ни было исков. Тем не менее в августе 1873 года бельгийский суд приговорил Бедного Лелиана к двум годам тюрьмы…". В этом описании больше всего умиляет слово "кажется": то ли один выстрел, то ли два — какая разница! Что касается следователей с судьями, то они, видимо, набежали сами по себе — как же не повезло бедному Верлену!
Следует повторить еще раз, что современники не знали всех обстоятельств брюссельской драмы — только после публикации писем этого периода и документов следствия стало возможным восстановить реальную последовательность событий. Не удивительно, что на "пустом месте" возникли многочисленные легенды. Самая "красивая" из них была рождена воображением Рембо и принята на веру сначала Патерном Берришоном, затем Полем Клоделем, затем — подавляющим большинством биографов Рембо и — в меньшей степени — Верлена. Суть легенды состоит в следующем: Рембо решил превратить Верлена в "сына солнца" и увел его из жалкого мещанского мирка в необозримый мир. Верлен же оказался слаб и недостоин — более того, он осмелился изводить Рембо своим постоянным нытьем и жалобными сетованиями. При этом предполагается, что Верлен сам по себе был посредственным поэтом и достиг вершин только благодаря влиянию Рембо — этой точки зрения придерживается, например, Станислас Фюме. Жан Мари Карре выражается несколько мягче: "В результате близости Верлена к Рембо, поэзия бедного Лелиана приобретает более индивидуальный и, если можно так выразиться, более произвольный характер".