Верни мои крылья!
Шрифт:
– У той-то? Местной хозяйки? Она не разрешит. Слишком правильная. Таким главное, чтобы все шло по правилам. Ладно, я пойду.
Не прощаясь, она толкнула дверь и вышла в фойе. Ника метнулась к своему окошку и окликнула ее уже у выхода:
– Ты же все равно вернешься, да? Светлана очень обрадуется…
– Ага… А потом догонит и еще раз обрадуется, – зло отозвалась Дашка и ушла, не оборачиваясь.
Ника безнадежно вздохнула и отправилась на поиски Светланы Зиминой.
На сцене шла репетиция. Актерам приходилось говорить громче обычного, чтобы перекричать грохот ремонта, Липатова в первом ряду страдальчески морщилась.
Девушка, привычно огладив глазами стоящего вполоборота к ней Кирилла, скользнула к Светлане и тронула ее за плечо.
– Светлана…
Актриса встрепенулась:
– Она приходила? Ведь приходила, да? Дашка.
Помедлив, Ника кивнула.
– Когда?
– Только что ушла.
Светлана вскочила и выбежала в коридор с явным стремлением пуститься вдогонку. Липатова обернулась. Раздраженно затрясла головой и прикрыла ладонями уши.
– Невозможно! Это невозможно! Все! Перерыв пять минут! – И тоже вышла своей решительной тяжелой походкой, в это мгновение даже борцовской.
Мила Кифаренко спрыгнула со сцены в зал и принялась поправлять прическу в греческом стиле.
– С этими ободками такая морока! А еще в моду вошли, не понимаю – как? Все время на затылок съезжает!
Она нетерпеливо дергала застрявшую шпильку. Паша с готовностью поднялся с кресла:
– Давай помогу…
Мила ссутулилась перед братом, по-детски надувая губы:
– Может, мне череп попался бракованный?
– Самый лучший в мире череп, – тут же отозвался Паша.
– А вот у меня, например, – подала голос Римма с самодовольным видом и легчайшим жестом, рассчитанным на стоящего рядом Кирилла, прикоснулась к завернутым прядям над висками, – все прекрасно держится.
Брат с сестрой проигнорировали эту реплику. Ника воспользовалась возможностью и пытливо, боясь не успеть, посмотрела на Кирилла. Тот проверял крепость одной из металлических конструкций декорации, дергая на себя перекладину. В течение спектакля ей предстояло выдержать не один резкий прыжок актеров. Длинные пальцы Кирилла обхватывали алюминиевую гладкость приваренной трубы, и Ника видела это движение в замедлении, в увеличении, схваченное крупным планом – не столько своими глазами, сколько чувствами. Через его руки она сама ощущала прохладу и глянец металла, диаметр, размер, твердость. И видела, как напрягаются мышцы руки, предплечье, плечо… Кирилл перехватил перекладину поудобнее и повис, покачался, подтянулся. Мускулы рельефно и чувственно проступили на его спине. Жгучая кровь ударила Нике в голову, она не знала, куда деться от стыда своих желаний. И с трудом подавила свои фантазии.
Тем временем вернулась Зимина, и Ника сразу поняла – не догнала. Паша Кифаренко сноровистыми движениями, которые едва ли можно было заподозрить у этого неловкого парня, подплетал сестрины волосы под резинку ободка. Ника прикинула, что он, наверное, еще со школы умеет обращаться с кудрями Милы, а та без него совершенно беспомощна. Ей, помнится, даже не хватает терпения снимать длинные вечерние перчатки как полагается: потянув попеременно за несколько пальцев. Нет, она стаскивает их с руки одним махом, подцепив над локтем и попутно выворачивая наизнанку, точно зная при этом, что стоит протянуть перчатки Паше, и он тут же приведет их в надлежащий вид.
– Постой спокойно, – попросил он с улыбкой.
– Когда-нибудь, – личико у Милы стало мечтательным, – может, в Голливуде или еще где-нибудь… у меня будет свой ассистент. Чтобы тебя не отвлекать.
Она наморщила лоб и запрокинула голову, глядя на высоченного брата через себя.
И тут без видимой причины у Трифонова внезапно сдали нервы. Он в мгновение ока оказался рядом с обоими Кифаренко и взвыл:
– Ты что, не понимаешь? Ау, очнись! Никто из нас не станет знаменитым и в Голливуд уж тем более не поедет! Ты что, не поняла смысл пьесы? Войне – быть! Все без толку! Мы как дрова для костра, мы овцы, которые сами себя режут на алтаре. А бог жестокий и довольно равнодушный. Его зовут Театр. Мы стареем, бьемся друг с другом насмерть, сидим на диетах, плетем интриги, ревем из-за новой морщины, и после этого появляется еще одна…
Даня ткнул пальцем в Милу так, что едва не задел ее курносый нос. Парень был сам на себя не похож. Куда только делась привычная беспечность? Одна только Ника знала. У Милы вдруг задрожали губы, то ли от его слов, то ли от такой неожиданной и такой разительной перемены. Трифонов ее испугал. И тогда Паша подошел к Дане вплотную и с едва заметной заминкой положил ему ладони на грудь и стиснул фланель клетчатой рубашки. Тихо стоящую в проходе Лелю Сафину они не заметили.
– Не смей так разговаривать с моей сестрой, – Паша угрожающе понизил голос до баса. – Если тебе все кажется именно так – пусть. Я всегда знал, что ты слабак. Но не надо убеждать других в том, что все кончено. У Милы все еще точно впереди. Я сделаю что угодно, чтобы…
– Чтобы исполнить все ее мечты? – Между бровями Дани проступила глубокая складка. – Ну да, ты же у нас Дон Кихот. Давая, валяй, кидайся на мельницы. Получишь лопастями по физии, я хоть посмеюсь…
Верзила Паша оттолкнул Даню, вроде бы легко, но тот шатнулся и ухватился рукой за стену, чтобы не упасть.
– Дети. Вы просто дети. – Леля стремительно рванулась и встала между ними, высокая и крепкая, будто в доспехах вместо пальто. Паша и Даня свирепо переглянулись и разошлись по углам. И только теперь Даня осознал, что пришла его Леля.
– Ты же вроде заболела… – он спрашивал совсем другое.
– А я выздоровела, – отрезала она и стала разматывать пуповину белого шарфа длиной метра в три.
Явление восьмое
Рефрен
Мороз, из-за которого в театре «На бульваре» прорвало трубы, оказался последним в эту зиму, а потому самым лютым, озлобленным от ощущения собственной конечности. Теперь по ночам еще примораживало, но с первыми лучами солнца асфальт улиц заливало мутной жижей. Из-под сдувшихся сугробов текла вода, машины фыркали в грязевые усы, проносясь по проспектам, обдавая ошалелых пешеходов московским мартом. Солнце припекало жарко, телесно, словно к лицу прикасается кто-то горячечный, в сухой жестокой лихорадке. Так в город вошла весна, и первый раз за долгое время Ника почувствовала ее внутри себя. Не радостным восторженным оживлением, о котором твердили рекламные щиты, пестрящие слоганами в духе «Весна – пора влюбляться» и улыбающимися моделями, одетыми или скорее раздетыми совсем еще не по погоде, а волнительным, тяжело и неуклонно проворачивающимся в животе колесом со множеством спиц, то холодящих, то обжигающих нутро, то скользящих быстро-быстро, сливаясь в один гладкий круг. Она припоминала, что и раньше, в другом городе, в другой жизни, по весне ее всегда охватывало это щемящее ожидание, как за кулисами перед выступлением. Только она не знала еще, что ей предстоит танцевать – и предстоит ли вообще. И это незнание, томительное, сумасшедшее, накатывало волнами.
Новые сапоги немного жали: в магазине оставалась только эта пара, и Ника решила рискнуть и купить на размер меньше своего. Чисто женская беспечность, подкрепленная торжествующим удовлетворением от каждого пойманного отражения – в витрине, магазинном зеркале, двери павильона метро. Непривычная невесомость после зимней обуви делала шаг легким и скорым. Блестящая кожа и тонкий острый каблук сглаживали неудобство хотя бы тем, что заставляли Нику ощущать себя иначе, забыто: высокой, стройной, хрупкой. Танцевальное прошлое приучило ее и не к таким тяготам, что ей сапоги другого размера! Нет мозолей и ладно, зато есть балетная осанка. Развернув плечи, Ника зажмурилась от наслаждения – ее сущность принимала давно отринутую форму, как рубиновое божоле, вливающееся в бутылку с узким горлышком, и впервые Ника всерьез усомнилась в том, что прожила эти три года правильно.