Вернись в дом свой
Шрифт:
Ирша играл иначе — осторожно, обдумывая ходы, не рискуя; он даже фигуры брал как бы с опаской, ощупывал, словно проверяя их крепость, и тогда, потихоньку подпихивая, передвигал. Лицо его сосредоточенно осунулось, на глаза словно опустилась тень. Он не отводил взгляда от доски, а Тищенко отвлекался, разговаривал то с одним сотрудником, то с другим, сокрушенно чесал затылок, потирал руки. Ирине сначала хотелось, чтобы выиграл муж, однако вскоре она заметила, что переживает все неудачные ходы Ирши, устыдилась и объяснила себе, что болеет за Сергея потому, что, как и Клава, печется об авторитете своей мастерской.
— А, черт, — без прежнего задора сказал
Он поднялся, Ирша встал тоже. Василий Васильевич по-спортивному пожал ему руку и пошел в угол, где прочищал мундштук Рубан. Сотрудники громко обсуждали партию. Тищенко нагнулся к Рубану и что-то проговорил, Ирша уловил два слова: «горсовет» и «очередь». Понял, что Тищенко, вероятно, звонил, а может, и ходил в горсовет, просил за Рубана. А еще он подумал, что Ирина рассказывает мужу обо всем, что происходит у них в мастерской. Об этом он догадывался и раньше. Иршу вывел из задумчивости голос Тищенко:
— Ирина, ты отнесла костюм в химчистку?
— Отнесла, — ответила она. — Только они отказались вывести пятно на рукаве, нужен какой-то особый состав, а у них нет.
Несколько человек в комнате переглянулись, и Сергей подумал, что оба — и Василий Васильевич и Ирина Александровна — наивные люди, вряд ли пристало говорить о таких вещах при подчиненных.
Перерыв окончился, все разошлись. Сергей почувствовал усталость, словно не партию в шахматы сыграл, а одолел пятикилометровый кросс. Опустился на стул, продолжая думать о Тищенко и его жене. Украдкой кинул взгляд в ее сторону. И удивился. Иринин стол стоял немного наискось от его стола, но так, что Ирша постоянно видел ее длинные, в золотистом капроне ноги; они выдавали неуравновешенный характер хозяйки: то стояли рядышком на перекладине, то как-то по-особому ловко и удобно перекрещивались, то принимались постукивать носками или каблучками лакированных туфель. Теперь Ирина пришпилила лист картона и загородила стол с внешней стороны. Ирша покраснел пристыженно: Ирина Александровна, видимо, заметила его взгляды и отгородилась от него; да, конечно, он дал для этого повод.
В этот день Рубан ушел раньше, Клава тоже заторопилась. Они с Ириной остались в комнате вдвоем. Ирина складывала купленные в институтском буфете продукты и не могла уместить: сетка была уже полной.
— Давайте помогу.
Он вынул все свертки и кулечки на стол, ловко и неторопливо стал укладывать их, приноравливая один сверток к другому, и все поместилось. Ирина удивилась:
— Как просто!
— Все просто, если уметь, — без похвальбы сказал он. — Давайте я помогу, она же тяжелая.
Они вышли из института, дворами прошли с одной Дачной улицы на другую и, не сговариваясь, через пролом в ограде свернули на тропу, ведущую в парк политехнического института. К троллейбусу можно было выйти и прямо, улицей, где асфальтировали мостовую, но там стояли такой грохот, пыль и смрад, что они решили пойти в обход. Да и хорошо было в парке поздним осенним днем. Багряные листья на американских кленах опадали, с веток елей тяжело свисали большие янтарные, похожие на свечи шишки, а рябина коралловыми гроздьями пылала сквозь тронутую желтизной листву.
Мимо пробежали мальчик и щенок, в эту минуту рванул ветер, и с березы, как золотой дождь, хлынули
Ирина подумала, как хорошо впервые познавать мир, и засмеялась тоже беспечно. Засмеялся и Сергей. Оба чувствовали легкость и радость от прозрачного воздуха, напоенного ароматом палой листвы, от мягкого света усталого и доброго осеннего солнца.
Мальчик и собака убежали вперед, скрылись за поворотом в кустах. Они унесли с собой и смех Ирины с Сергеем, их легкость и беззаботность. Оба шли по пухлому, сотканному осенью золотисто-багряному лиственному ковру, шелестевшему под ногами таинственно и немного грустно, и на дно души опускалась какая-то щемящая боль, и в воздухе словно звучала печальная мелодия, вечный реквием тому, что могло сбыться, а не сбылось; струнам, которые оборвались, так и не успев сыграть свою песню; надеждам, которые утешали сердце, но бесследно растаяли; смеху, который, оборвавшись, превратился в грусть. Они одинаково чувствовали это, может, потому, что думали друг о друге, а может, понимали, что неясная для обоих мечта никогда не станет реальностью — листья опадают и опадают, а они будут идти по ним из осени в зиму.
Молодые, здоровые парни, студенты политехнического института, азартно играли в волейбол, мяч туго ударялся об их ладони, ребята раскраснелись, были потные и веселые. Ирина и Сергей постояли несколько минут, посмотрели и зашагали по узкой дорожке. И все же было им хорошо — ничто так не согревает человека, как нежность собственного сердца. Впереди на аллее огромного парка дворничиха жгла листья, белый столб едкого дыма тянулся к небу. Пришлось обойти стороной, а когда они поравнялись с костром, откуда-то сбоку потянул ветер, и седая завеса разделила их, в этой вязкой пелене они потеряли друг друга, ветер ударил с новой силой, покатил клубы дыма по влажной траве, клочьями развесил на макушках деревьев, пелена рассеялась, и они снова оказались рядом, но их одежда еще долго сохраняла запах дыма.
Обоим стало грустно. Они подумали об облетевшей листве, которую пожирал огонь, оставляя вместо золотого вороха серый пепел.
— Человек обнимает разумом весь мир, — вдруг в тон тому, о чем думали, сказал Сергей. — Анализирует, пытается многое упорядочить: что-то выращивает, что-то уничтожает, а у самого век такой короткий… Какая-нибудь былинка может оказаться долговечней.
— Но былинка ничего не чувствует. Она не испытывает боль за пожухлую траву или за умирающее дерево, не защищает их…
— Так разве в этом радость, чтобы защищать?
— В этом счастье.
— Жестокое счастье. Вот эта ручка, — Сергей вынул из бокового кармана авторучку, — может, тысячу раз меня переживет. Птица поет, потому что она слепа душой, ее радость неосознанна…
— А разве наша радость осознанна?
— В том-то и дело, Ирина Александровна, что людям доступна осмысленная радость. Высшая духовность, которая озаряет великих художников, — это осмысление и прозрение одновременно. Но их жизнь и наказывает сильнее других.