Вернись в дом свой

Мушкетик Юрий Михайлович

…Наверное, он простудился у Тищенко, когда разгоряченный выходил на балкон. Три дня провалялся в жару, потом температура спала, но чувствовал себя так, словно его, как сноп соломы, цепом измолотили.

Он снимал комнату на улице Саксаганского у очень безалаберных хозяев, пожилых людей, муж пил, жена работала агрономом в Святошинском районе и не очень-то торопилась домой. Ирше самому приходилось тащиться на коммунальную кухню, кипятить чай или варить кашу. В комнате стояли стол, кровать, два стула — это все, и ни одного цветка на подоконнике, на стенах ни фотографии, ни картины, только черный динамик да засиженная мухами лампочка. Наслушался музыки

за эти дни досыта, хотя относился к ней избирательно, от малейшей фальши испытывал почти физическую боль. Он ждал, что его навестит кто-нибудь с работы, что-то подсказывало ему, что должна прийти Ирина. Когда немного полегчало, он даже прибрался в комнате, сменил постельное белье и, услышав, как соседка крикнула с порога: «Там к вам с работы», — заволновался. К его удивлению, вошел Рубан. Потоптался около кровати, сел на стул, далеко в сторону отставив ногу-протез, оперся на костыль.

— Что, начальничек, еще не загнулся? А я думаю, дай пойду погляжу. Может, понадоблюсь оркестр заказать или достать досок на гроб. Ты хоть завещание составил?

— Что мне завещать? — в тон Рубану ответил Сергей, хотя сердце переворачивалось от таких шуток.

— Может, девчонку какую-нибудь! Ты скажи — я не подведу.

Он достал мундштук, сигареты, не спрашивая разрешения, закурил: «Дым убивает микробы». И только потом расстегнул черный портфель, вынул оттуда банку малинового варенья, два лимона и несколько пачек печенья.

— Девушки прислали. Говорят, пусть выздоравливает наш начальничек, к этому привыкли, другая зараза может оказаться хуже.

Сергей не знал, о чем говорить с Рубаном, не знал, как отвечать на его шутки.

— Надоело лежать, — пожаловался. — И столько работы…

— Работа не волк…

— Нужно спешить, — неуверенно сказал Сергей.

— Куда? — Рубан затянулся, выпустил дым крупными кольцами и долго смотрел, как те, растекаясь, ползли к потолку. — Беги не беги… От этого тебе лучше не станет. Нужно уважать время. Когда-то оно было для нас, для людей, а теперь мне иногда кажется, мы существуем для него. Сядешь за рабочий стол, а перед тобой электрические часы: «Думай быстрее, лоботряс, думай быстрее». Зайдешь в столовую, радио на стене: пи-пи-пи — ешь быстрее, служба. Выйдешь на улицу, отвернешь рукав, смотришь — не опоздал ли? Мне иногда кажется, что и пульс у меня начал чаще биться. Ответь: куда и зачем бежим? Туда — всегда успеем.

Пожалуй, впервые Рубан говорил с ним почти серьезно. Хотя это и польстило Сергею, он, однако, не находил верного тона для ответа, осторожничал, боясь попасть впросак.

— Торопятся только дети, — задумчиво продолжил Рубан. Минуту помолчал, по его лицу скользнула тень, и он вдруг спросил: — У тебя нечего выпить? — Не дожидаясь ответа, поднялся. — Если бы и было, не дал. Начальничек все-таки!

— Дал бы, — поспешно заверил Ирша и покраснел: вышло по-детски наивно и смешно.

— Торопятся только дети, — думая о чем-то своем, повторил Рубан. — А может, не только дети. Вот ты, например. Начальничек… Хочешь стать начальником. Даже не прочь выйти в большое начальство…

— Я… не добивался, — поднялся на локтях Ирша. — Мне это не очень-то и нужно.

— Врешь. А может, хочешь воздвигнуть что-нибудь этакое… удивить мир?

— А хоть бы и так, — на этот раз твердо сказал Ирша.

И, пожалуй, впервые сам бросил вызов Рубану, лично ему и его жизненной позиции, пренебрежению, с которым тот постоянно относился к нему. А главное — ничтожности его, Рубана, помыслов. Ирша был убежден, что тот тянет работу, как вол арбу с сеном, и не думает ни о чем, кроме изолированной квартиры с домовитой хозяйкой в придачу. Может, и у него когда-то была мечта, но устал, наголодался, хлебнул

горя во время войны, и теперь дальше тарелки горячего борща его помыслы не идут. Живет уверенностью, что заслуженно заработал отдых до конца своих дней. Странно, сейчас он ощутил сочувствие к Рубану, жалость к нему, но в то же время и чувство превосходства, превосходство человека, у которого все впереди.

— Что ты хочешь воздвигнуть? — скривил губы Рубан. — Грандиозное или красивое?

— Красивое…

— Лжешь. Сам же знаешь, что это невозможно.

— Почему же? — возразил Сергей.

— Детство архитектуры ушло невозвратно. Сейчас друг перед другом прем вверх. Не совершенство форм, не законченность, а монументальность. Со всех сторон теснят каменные громады. А что будет в недалеком будущем? То-то же. И еще ты не построишь знаешь почему?

— Скажите, буду знать.

— Не хватит смелости. Ум у тебя есть… И талантом бог не обидел. А вот смелости…

Ирша с интересом посмотрел на Рубана. Ему казалось, что Рубан все-таки завидует ему. Его целеустремленности, даровитости.

— Поправляйся, пей чай с малиной, — сказал Рубан и вышел, в коридоре стихло поскрипывание его протеза.

А Сергей долго думал о нем.

Ирша открыл дверь мастерской, и ему показалось, что он не был здесь несколько месяцев. Все эти дни в нем жило ожидание какого-то праздника, чего-то такого, что неизбежно произойдет и изменит всю его жизнь. Но встретили его будни, а Ирина Александровна даже взгляда не оторвала от ватмана. Он заметил, что она побледнела, осунулась — видно, немалых усилий ей стоили и это спокойствие и эти будни. Нет, та невидимая серебряная струна, протянувшаяся между ними, не оборвалась, они слышали ее тревожный звон, словно кто-то из них постоянно касался ее. И самым страшным было то, что не думать об этом они не могли, как не могли и бороться: разве могут люди бороться с солнцем или весной?

Но сразу на него свалилась такая гора работы, что он даже ночевал в институте, спал на потертом кожаном диване, стоявшем в коридорчике и прозванном институтскими остряками «народной мудростью». Там чаще всего собирались курильщики поболтать о погоде, поделиться новостями. На базе их института готовилось республиканское совещание, и мастерской Ирши было поручено не только составить отчет о проделанной работе, но и написать вступительную, общую часть для директорского доклада. Как водится, директор поручил написать одному из своих заместителей, тот — Басу, Бас — Ирше.

— Мы займемся отчетом, — сказал Сергей, вернувшись от Баса. — А вы, Роман Тихонович, сосредоточьтесь над общей частью доклада. Вот пункты, какие необходимо отразить. — И положил бумагу перед Рубаном.

— Мне думается, это больше подойдет кому-нибудь другому. Вечирко, например, — начала Ирина.

— Я попрошу вас, Ирина Александровна, — Ирша бросил на стол линейку. — Я попрошу вас…

Он сам не знал, почему вспыхнуло раздражение.

— Не совать нос не в свои дела? — едко закончила его мысль Ирина и для наглядности коснулась пальцем своего носа. Ее глаза за стеклами больших круглых очков загорелись гневом. — Знай сверчок свой шесток?

— На этот раз вы правы! — отрезал Ирша.

Оба больно ощутили раздражение друг против друга, и каждому было жаль себя. Ирша действительно был убежден, что Рубан напишет вступительную часть лучше, чем любой другой, — аргументированнее, проблематичнее. Он тугодум, работает медленно, но так, что после него не приходится переделывать. Сейчас Рубан не столь занят, да и распускать его нечего, пусть чувствует руководящую руку. Он приготовился было к отказу Рубана, но тот, к немалому удивлению Ирши, только почесал в затылке и буркнул: