Вернись в дом свой
Шрифт:
— Вот так… — сказал немного спокойнее. — И у Баса дети как дети. Ну, впрочем, там дисциплина. Унтер Пришибеев. А я… Потерял линию… — Он улыбнулся едко, почти зло, да к тому же еще рукой махнул. — Всю жизнь ее не обрету. Когда-то, смолоду, влюбился в девушку. Хотел завоевать ее сердце. А чем? Начал гири выжимать. Два пуда поднимал. А она увидела, фыркнула, ушла с Миколой, потому что тот ей билет в кино купил и мороженым угостил. И не высоконравственный я! — горько вскипел. — Скорее, аморальный… Потому что не чувствую в душе неколебимой честности. Или не то… я духовно не безгрешен. Может,
— В мыслях — это, может, еще ничего, — осторожно возразил Тищенко.
— Какая разница?
— А такая. Вот, скажем, ты меня ненавидишь, и готов убить, и убиваешь мысленно не один раз. Но только мысленно. Я догадываюсь об этом и подаю в суд. Могут тебя осудить?
— Софистика. Да и не тебе проводить такие параллели. Сам ты… — Он запнулся и хмуро замолчал. Только сейчас догадался, почему его потянуло на откровенность: нищий встретил нищего… Он об этом сначала и не подумал. Где-то, может, лежало под спудом, а вот подтолкнули собственные невзгоды. Вчера вечером видел в парке Ирину Тищенко с каким-то молодчиком. Забрел в конец Пушкинского парка, дошел до грязного, закиданного разными железяками пруда (на той стороне парка автобаза), а впереди брела парочка. Когда они проходили под фонарем, женщина повернула голову, и он узнал Ирину. Еще шагов через десять они поцеловались.
Теперь не знал, сказать об этом Тищенко или нет, догадывается тот о чем-нибудь или не догадывается, и было горько на душе. Если Тищенко втайне завидовал Майдану, то и он до вчерашнего дня точно так же в душе завидовал Тищенко. Может, это была последняя моральная твердыня, на которую он мог опереться: все-таки есть чистые и счастливые люди, есть долгая, не изъеденная ржавчиной лет любовь… Пожилой человек, уже и виски начали серебриться сединой, а не мог примириться, что на глазах рухнул еще один идеал. А может, подумал, и не было никакого идеала? Может, так же, как и у него?.. Еще и виноват сам Тищенко. Попробуй загляни в чужую душу. Оптимист, наивняк, а дома тиран!
«Тиран» сидел все еще ошарашенный исповедью Майдана.
— Так, значит, чертежниц советуешь прихватить на вечерок? — с сочувствием, но и с неприязнью спросил он. — У меня есть на примете из другого института. Две. Позвонить?
Майдан сверкнул на него холодными, почти стеклянными глазами.
— Нет уж… управляйся сам. Ты еще мужчина в силе. А я уж… сдохну образцовым семьянином. Не научился смолоду…
— Успокойся, не злись, — мягко проговорил Тищенко.
— Откуда ты взял, что я злюсь?
— Вот так открывшись, человек не может не злиться. На себя и на того, кому открылся.
— А ты… проницательный. Твоя правда, никому нельзя показывать закоулки своей души.
— А еще чего нельзя? — насмешливо спросил Тищенко.
— Возить за город чертежниц.
— А еще?
— Переступать границу служебных обязанностей.
— А еще?
— Отклоняться от инструкций.
— А что можно? — вдруг спросил Василий Васильевич. Майдан посмотрел на него удивленно. — Я давно заметил, что ты отлично знаешь все, что нельзя, и не знаешь, что можно. Не умеешь или не хочешь подсказать другому человеку. Поэтому и сам… Не всегда видишь в человеке главное.
—
— Эх, Иван Денисович, — вздохнул Тищенко. — Сочувствую… Но в чем я провинился перед тобой?
И Майдан обезоруженно замолчал. В эту минуту он окончательно решил, что ничего не скажет Тищенко. Понимал, что тогда разрушит все, что есть в этом человеке. И кто знает, что лучше: правда или ложь. Ложь во спасение. Посмотрел на часы и поднялся:
— Пойдем… Обмоем наш разговор пивом. Снимем камень с души.
— Какой камень? — сказал Тищенко. — Мы редко видимся вот так, с глазу на глаз. Еще реже бываем откровенны. А жаль. Трудно человеку, когда он один.
— Когда один — легче, — буркнул Майдан. — Пойдем.
Они вышли из института и свернули к Пушкинскому парку. В небольшом павильончике стоя (хотя это и не шло двум солидным руководителям института) выпили по фужеру шампанского пополам с коньяком. Рядом пили водку с пивом. Почему-то в последнее время появилась мода на такие коктейли — «ерши», а потом выпили еще по одному, и у Тищенко взыграла душа: захотелось продлить задушевную беседу и есть захотелось; он предложил посидеть где-нибудь в ресторане. Машину Майдан уже отпустил, они сели в такси и поехали в «Лейпциг».
Начинали скромно — стыдились недавнего разговора и четырех «ершей» в парке — с бульона и котлет. На мгновение Василий Васильевич вспомнил Ирину: что она подумает, почуяв от него запах спиртного, а потом взяла досада на нее: видишь ли, ей выкройки и это дурацкое шитье дороже мужа, часто ли выпадает у него свободный вечер, так хотелось побыть вместе, и на тебе! Он решил тоже проявить самостоятельность. Так ему было хорошо, легко и свободно и хотелось сердечно поговорить с другом! Они начали с обсуждения институтских проблем, а закончили глобальными.
— …Не за горами время, — Василий Васильевич тыкал вилкой в тарелку, не попадая в маленький черный маринованный грибок, — когда на земле восторжествует разум. Он отрегулирует все: управление, быт, половые отношения… Взнуздает инстинкты…
— Чьи инстинкты? — хмуро, не соглашаясь, спросил Майдан. — Новоявленных фашистов? Свежо предание, а верится с трудом. В царстве разума, расцвета науки власть могут захватить диктаторы. И наука тогда будет преданно служить им. Нажмут на кнопку — и побегут на полусогнутых академики: «Кого громить? Что создавать?..»
— Об этом и речь: если на всей земле воцарится разум…
— Он и так захватил все. Создал миф о своей исключительности и беспредельности. А сам-то мягкий. Серое мягкое вещество. Прежде чем начать, ученые долго думают. А гитлеры не думают, хватают дубину и бьют по голове, по этому самому благородному серому веществу.
— Система будет отрегулирована так, что она автоматически выбьет из рук дубину…
— Допустим. Взнуздают и отрегулируют. Однако мы не знаем, что это будет. Как станут жить люди в этом лимитированном мире. Природа не признает лимитов. Она создала нас для чего-то другого. Для работы, например. Меня — директором, тебя — главным инженером, моим помощником. Для любви. Шут его знает для чего! Может, для этого… чтобы полюбоваться вон на ту парочку. Вон в красном… Шея, как у Нефертити…