Вернись в дом свой

Мушкетик Юрий Михайлович

Ирину догнал почти у самого берега. Она уже выходила на косу. Вода струилась по ее долгому телу, солнце золотило волосы, она шла к нему, будто хотела взять его на руки. Белой тучей взметнулись чайки, вскрикивая, садились на воду и вновь взлетали. Лодка ткнулась о берег.

— Иди сюда, тут вода теплая…

Он хотел сначала подвернуть брючины, потом разделся и прыгнул в воду. Она и в самом деле оказалась теплой и очень прозрачной. Сверху плавали белые перышки чаек, по песчаному дну вились сплетения бороздок, пропаханных ракушками. Тонкие, нитяные водоросли, ракушки, вода — все это было одним миром, ласковым и простым. Остро пахло болотом, тростником, и этот запах на мгновение вызвал в его памяти Крячковое болото, на которое

весной они с матерью выгоняли утят — желтые пушистые комочки, а осенью не могли поймать одичавшую горластую стаю, летавшую по болоту от одного берега к другому, он гонялся за ними, и сам был диким, готовым сорваться и улететь на край света. Он резко оттолкнулся от этого видения, перечеркнул его, как художник кистью перечеркивает не удавшуюся ему картину.

Ирина сидела на корточках, наблюдала, как медленно прокладывала себе путь по дну ракушка.

— Они рядом — чайки и улитки. — Что она хотела этим сказать, он не понял; часто не понимал ее, в такие минуты она становилась ему чужой, и он тогда немного боялся ее. Догадывался, что так, невзначай, она испытывает его и себя, старался предугадать эти случаи заранее, но всегда новый ее вопрос застигал его врасплох.

— Ты боялся, что я утону и тебе тогда пришлось бы за меня отвечать? Правда?

— Что за глупость? И вообще как ты можешь любить меня, если думаешь обо мне такое?

— Не знаю… Но, правда, ты так же волновался бы, если бы на моем месте была другая женщина? А греб ты быстро, я видела. И это уже приятно. Приятно, когда спасают… Ох, какой ты смешной! Как цапля.

Он стеснялся своей незагорелой бледной кожи, острых коленей — впервые был рядом с ней раздетым при дневном свете, — ему хотелось хорошенько отругать ее за безрассудство, но он сдержался. Может, из-за этих улиток и чаек. Может, из-за ее прозорливости. А может, из-за своих острых коленей.

Они побродили немного по косе, столкнули лодку в воду и погребли к берегу.

— Давай сварим уху, — предложил он. — Ты ела когда-нибудь настоящую рыбацкую уху? На круче, прямо под небом?

— Из дедовой рыбы? Не хочу.

Он удивился, но возражать не стал.

— Тогда я наловлю сам. — И бросил взгляд на солнце, клонившееся уже к горизонту. По воде, в сторону Полесья, выстлалась золотая дорожка. Ее перерезала моторка, но через мгновение дорожка сомкнулась снова.

Сергей был удачлив во всем. Голубенький поплавок вдруг подпрыгнул и, нырнув, пошел в сторону. Сергей подсек, серебристая рыба зазвенела на леске. Он снял ее с крючка, бросил в ведро, стоявшее на мостике. Он ловил азартно, умело, с хитринкой. Когда рыба не брала, сыпал в воду обыкновенный песок, подманивал, и опять на жилке звенела — действительно звенела — рыба. В нем проснулся инстинкт мужчины-охотника, кормильца, который, несмотря ни на что, обязан обеспечить едой свою подругу, — так ей подумалось, показалось в тот момент, и она сама увлеклась, с нервным интересом следила за поплавком.

— Мы все хищники, — прошептала она тихо.

— Если перестанем быть ими, будет неинтересно, — сказал он.

Котелок с водой и картошкой висел над костром. Рыбу Сергей почистил сам, она лежала сбоку на газете.

Солнце уже садилось, медленно опускалось в камыши на той стороне реки. Подумалось: эта зеленая пустыня и предназначена для того, чтобы дать ему, солнцу, приют и отдых. Тени удлинились, предметы обозначились тоньше и резче. Далеко за Припятью темнели тяжелые холмы кустарника, за ними — синяя стена леса, отсюда лес и кусты казались какими-то фантастическими приземистыми зданиями. Ирина мысленно возвела над ними несколько куполов, понатыкала шпилей и сразу смела созданный ее воображением хаос. Ей стало больно от нежданной мысли, что она никакой не архитектор и пришла в архитектуру случайно. Она умеет только фантазировать, а зодчество не только фантазия, но и польза и целесообразность… Тищенко знал это давно,

но ни разу не сказал об этом прямо. Пожалуй, видит и Сергей и тоже молчит. Она даже привязку типовых проектов делает плохо. Тищенко неоднократно поправлял ее чертежи.

Она чувствовала обиду на мужа, а на Иршу нет, и это показалось ей странным. И странным было, что эти мысли возникли здесь. Поговорить об этом с Сергеем? А зачем? Зачем портить такой вечер! Она сама во всем виновата. Да жизнь и не обидела ее. Послала ей любовь, послала этого чудесного талантливого парня, который тоже ее любит.

Полетел к селу аист, утихли на косе чайки, отсюда виделось, будто качается на ленивой волне охапка белых перьев. Ломаной линией пролетела ранняя летучая мышь. И только огонь — третья живая сущность — потрескивал и хохотал, да булькала вода в котелке. Сначала закипела с одной стороны, а потом пошла воронками, как в омуте, и Сергей отгреб часть дров.

Уха была и в самом деле вкусной. Уха и хлеб — больше есть они ничего не стали, даже не вынули из сумки колбасу и консервы. Может, подумала Ирина, этим — рыбой и хлебом — мог бы прожить человек? И быть счастливым. Не захватывать весь мир в свою бетонную спираль. Или не смог бы? Ведь когда-то люди не знали и хлеба. А потом кто-то один разжевал зерно. И начал собирать эти зерна. Сначала, может, от лютого голода. А уж далекий его потомок засеял поле. И так до наших дней — до Мальцева и Семиренко. До вкусной паляницы. И нынешний колосок уже не имеет ничего общего с тем бурьяном, который когда-то был пищей дикаря. Тогда и человек был как бурьян.

Тьма сизым туманом наплывала с луга. На западе недолго светлела узкая багровая кромка, но и она погасла. Река стала черной, бездонной и таинственно-дикой. Возле самого берега показалось что-то живое, жуткое и тут же исчезло.

— Куст подмыло и унесло водой, — равнодушно сказал Сергей.

Ирина легла на спину, подложив руки под голову. Слушала, как тихо шепчет вода, вздыхает о чем-то своем ночь, а мысли будто разделили весь мир пополам. С одной стороны — суета, шум, людское горе и радость, борьба за карьеру, искренняя и лживая любовь, а с другой — эти вечные воды, вечный писк кулика, склоненная на ветру трава, летящие искры, таинственное мерцание звезд, чащоба, в которой вроде бы притаилась нечистая сила… Эта река течет сквозь время, и они, люди, зависят от нее так же, как и она от них. А от чего они зависят еще? Прежде всего от самих себя. От места, к которому прижились, от пут, которые надели на себя, от собственной суеты… Вот так они сидели когда-то, очень давно. И стояли здесь не палатки, а хижины. И лодка была долбленая, с одним веслом. Они не боялись реки. И не боялись ночи. А на берегу сушились их сети…

А потом этот акварельный рисунок расщепила красно-черная трещина.

— Представляешь, что было бы, случись сейчас война и на Киев упала бы бомба, а в живых остались только мы с тобой, — неожиданно поднялась она.

— Ну, ты даешь, — оторопело, по-уличному сказал Сергей.

— Пусть не бомба, а метеорит. Тунгусский.

— Угу. Это на Клаву, на Огиенко? — Хотел сказать: на Василия Васильевича — и не сказал.

— Действительно, глупость, — согласилась она.

Обхватив руками колени, смотрела на огонь, медленно затухающий. Сергей приволок и бросил на жаркие угли пень, но он не загорался, чадил белым едким дымом.

— Мы все усложняем, сами себя загоняем в темные углы, — сказала Ирина, — а можно жить проще.

— Как проще? — Он пошевелил обуглившийся пень, тот вспыхнул ярким пламенем, но ненадолго, тут же опять зачадил, и белое полотнище дыма медленно расправилось под ветром.

— А хотя бы вот так. Где-нибудь около реки. В селе.

Приподнявшись на локте, он повернул к ней голову, багряные отблески играли на его лице. Переменивший направление ветер загородил его дымовой завесой, может, поэтому и голос Ирши прозвучал глухо, незнакомо.