Верните маму
Шрифт:
— Выскочка она, подлиза, — уверяла Люся, — а вы-то уши развесили.
На эти слова не обращали внимания, во-первых, потому, что Люся не любила долго раздумывать и часто делала поспешные выводы, а во-вторых, комсорг Лютикова в то время находилась в зените славы. Она встряхнула весь класс, 7-й «Б» сразу стал на виду.
Как-то на собрании, когда Лютикова объясняла очередное задание, Женя Абрамов поднял руку:
— Разреши вопрос. Что такое сатира? Ты ведешь у нас отдел сатиры.
— Сатира? Ну ты, Абрамов, в другое время не мог спросить?
— Не мог. Интересуюсь очень.
— Ну, пожалуйста. — Лютикова
— Пороков. А что такое порок?
— Ну знаешь, Абрамов! Не срывай нам собрания.
— А я и не срываю. — Женя встал. — Человек, например, спешил на электричку. По мокрой сельской дороге. В школу успел к звонку. На первой перемене вымыл грязные ботинки.
— Абрамов, ты всех задерживаешь!
— Что тут такого? — продолжал Женя, имея в виду ботинки, — Никто ничего и не заметил. Кроме сатирика! И на следующий день эти ботинки крупным планом красовались в школьной газете. Вместе с фамилией их владельца…
Лютикова несколько раз нетерпеливо пыталась прервать Абрамова, но он спокойно останавливал ее рукой.
— Парень этот не грязнуля, но его выставили таким на всю школу. Это как? Пустяки, может быть?
— А у человека, кроме ботинок, — добавил Лавров, — есть, между прочим, и самолюбие.
Лютикова не нашлась, что ответить и продолжала свою речь о том, что класс их неплохой, но общественная работа все же ведется вяло.
— Об-щест-вен-ная, понимаете? После занятий никого не удержишь, каждый спешит домой, чтобы сесть в одиночку над своими учебниками, за своим столом.
— Ты предлагаешь продленный день? — спросил Женя Абрамов. — Будем сидеть коллективно за общественными партами.
— Не смешно!
— А мне и не до смеха. Мне плакать хочется, глядя на тебя.
Геля растерялась, правда, только на минуту, а потом сказала, что «тебя, Абрамов, мы еще обсудим». Как будто ничего особенного не случилось, потому что теперь постоянно кого-нибудь обсуждали, но, может быть, именно в этот день покачнулся авторитет комсорга.
5
Все было ново для Галины Сергеевны вначале. И город, и квартира, и семья. Семья тоже.
Муж и свекровь были очень внимательны, ласковы. Это волновало и даже тревожило: как-то она сама на все им ответит, сумеет ли, справится ли? А вдруг… она доставит им только огорчения, новое горе? А дочь? Галина Сергеевна не знала, как к ней подойти, она боялась с ней разговаривать, чтобы не показаться бесконечно отсталой или… странной.
Легче было с Анной Даниловной. Это тоже оказалось неожиданностью. Прежние отношения между свекровью и невесткой нельзя было назвать теплыми. Галина это помнила. А теперь, проводив с утра Николая Максимыча и Зойку, Анна Даниловна за приготовлением обеда начинала рассказывать всю их жизнь, как Коля кончал институт, как Зойка была маленькая, как переехали в Москву. Не спеша, потихоньку, не все сразу, чтобы не перемешалось.
С балкона девятого этажа показывала, сколько «вот на этом пустыре, которого теперь нету», прямо на глазах домов выросло. «Как по щучьему велению!»
Галине казалось, что она так и будет изумляться, не сумеет освоиться и останется среди землян марсианкой, как она в шутку себя называла. Ее успокаивало только, что и Анна
— Вы знаете, мама, — сказала она однажды. — По радио я слышала о Цимлянском море. А я не помню такого моря, ну совершенно, как будто его и не было… — она вздохнула. — Мне совестно спрашивать у Коли, моря все школьники знают.
— Школьники знают, — согласилась Анна Даниловна. — Чего они теперь не знают? А ты-то помнить его не можешь, его тогда и впрямь не было.
— Моря?
И Анна Даниловна рассказала, как строилось это водохранилище-море, и как Коля туда рвался на работу, но Зойка была маленькая и, как на грех, тогда часто болела. Но потом все обошлось, Анна Даниловна устроилась няней в детский сад, и «мы отпустили Колю».
Анна Даниловна принесла пачку писем Николая Максимыча, и со страниц их хлынула такая радость огромного, интересного, напряженного труда, что не только Галина, но и бабушка разволновалась.
Для будущего водохранилища расчищалось ложе: сносились поселки, выкорчевывались деревья. «Вместилище для моря почти готово, — писал Николай Максимыч, — и с берега (мы тут говорим уже «берег») бульдозеры и самосвалы на дне его кажутся черными ползающими крабами. Не жуками, заметь, и не кем-нибудь еще, а крабами, потому что мы воспринимаем уже все это как море…» День перекрытия плотины был днем рождения нового моря и праздником советского народа. «Вода вошла в берега и остановилась там, где велел человек. Эх, мама, какими мы себя чувствовали сильными!» А буквально через час появилась в небе белая точка. Ближе, ближе — чайка! Можешь себе представить? Ребята грянули: «Раскинулось море широко…»
А потом Николай Максимыч описывал настоящий шторм в четыре балла, который застал их через два дня врасплох. Он сорвал мостки, смыл с берегов стройматериалы. Нептун не хочет быть кротким. В скобках объяснялось Анне Даниловне, что Нептун — это морской бог, которого признают даже самые отчаянные безбожники.
Галина Сергеевна перебирала в руках эти письма, а бабушка говорила, что потом еще и другие водохранилища строили, но Коля на них не ездил.
А сегодня Анна Даниловна рассказывала, что Юрия Гагарина она видела еще до полета в космос. Будто шел он по набережной Москвы-реки, руки так за спину. И очень он был похож лицом на Мишу, старшего сына Анны Даниловны, у нее даже сердце колыхнулось, она остановилась и все глядела ему вслед. И в тот вечер Коле про это рассказывала. А потом, когда встречали первого космонавта, когда стал он говорить с Мавзолея, Анна Даниловна сразу его узнала.
— Что же ты, бабушка, плачешь? — спросила тогда Зойка.
Сынок мой, Миша… Такой же молоденький был… когда уходил. Как будто на него гляжу.
А Николай Максимыч тогда заметил, что это, можно сказать, так и есть: Миша начал, а Юрий кончил.
— Да, — согласилась Галина Сергеевна. — Я тоже так думаю: без первого не было бы и второго.
— А я хотела письмо Гагарину написать про все это, — немного потупясь, сказала бабушка. — Да не стала. Человек он теперь известный, занятой, забот много. И писем много. Где же на все ответить? Я понимаю, что мог бы и не ответить. А я бы ждала. Обидно бы было. Такие уж мы, старики-то. Потому и не стала.