Верните маму
Шрифт:
— Ну и ясно, — объяснял Лавров, — что у первых остается в запасе достаточно сил и времени, а у вторых все на пределе. Таким девчонкам и дохнуть некогда. Они бледные, их сразу узнаешь…
— Что за ерунду ты плетешь? — прервала с возмущением Лютикова. — Какие-то бледные отличники, просто комедия!
— Не комедия, а драма, — поднялся Аникеев. — Позволь, Лавров, я объясню сценарий. Пролог вы уже слышали, — махнул рукой на Димку. — Теперь явление первое.
И Витька Аникеев, делая выразительные жесты своими тонкими пальцами и то сгущая голос, то ослабляя его до жалкого стона умирающего, живо изобразил перед затихшим классом «Гибель отличниц».
— Явление
— Фигляр! — крикнула Лютикова, а Витька, приложив руку к сердцу, поклонился.
— Значит, так, — еле сдерживая волнение, начала Геля. — Общественная работа приносит вред? Долой общественную работу? Ты это хотел сказать Лавров?
— Наоборот.
— Интересно. — Лютикова натужно засмеялась, — Теперь уже наоборот.
— Не теперь, а всегда.
Геля сделала удивленные глаза и пожала плечами.
— Нечего изображать наивность, — довольно резко сказал Абрамов. — Наивность хороша до определенного возраста, А дальше она уже граничит с глупостью. — И Абрамов доказал, что ни Лавров, ни Аникеев не против общественной работы, и никто никогда здесь не был и не будет против нее. Но, во-первых, это должна быть работа, а не бесполезная суетня, а во-вторых, она должна не мешать основному делу — учебе, а помогать. Особенно, если это работа комсомольская. Поэтому вести ее надо с горячим сердцем и холодной головой. Если один комсомолец может работать, по нерадив — пристыдить и заставить, а другого, который за руководством боксерской секции запустил математику, отстранить, пусть поостынет. А если Люся, пока учила партию из «Пиковой дамы», нахватала троек, значит, ей тяжело.
— Мне не тяжело.
— Тяжело. Ты пела «Ах, истомилась, устала я», — без тени улыбки бросил Абрамов. — А в общем, так, — закончил он: — Работа коллективная, а подход индивидуальный. Все.
Вера Белова перешла ко второму пункту. Живой уголок. Не сделали. Споров нет. Дальше: руководили сбором металлолома. Малыши трудились, как муравьи. А металл этот лежал полгода во дворе — не организовали вывоз — пока его потихоньку не растащили другие школьники. Четвертое: на субботники и воскресники добивались стопроцентной явки, хотя лопат и носилок хватало только для половины, отчего возникали беспорядок и досада. Но в отчете — полная явка. Пятое: стенгазеты. Отдел сатиры. Если фактов, достойных осмеяния, не случалось, их выискивали. Из случайного промаха делали проступок. Бичевали без вины виноватых. Лишь бы номер вышел в срок. Для отчета, для видимости. Разве это честно, по-комсомольски? Вот по шестому пункту — посещение кино и театров — все было правильно. Ходили дружно.
Вера по ходу обсуждения ставила на доске плюсы или минусы, и вот все воочию увидели результаты своей работы. Против первого пункта — успеваемость — стоял знак плюс-минус, так как в целом отметки без двоек стали лучше, а против всех остальных пунктов, кроме шестого, — минусы. Большинство ребят были удивлены бесплодием их трудов.
— А ведь мы работали! — сказала Вера горько. —
— Но Дон Кихот был одиночка, — сказал Аникеев. — И продукт феодализма.
Лютикова пыталась защищаться. Она говорила, что были причины, от них не зависящие. Так, на вывозку металлолома автобаза не дала машину, потому что «мы не уложились в их график. Хотели собрать больше и задержались на два дня. А тогда уже не дали…» А воскресники тоже…
— Подожди, Геля, — решительно сказала Белова Вера, и Лютикова сразу села. — Ты говоришь сейчас нехорошо. Если ты не видишь вот этого, — она показала на доску, — и считаешь, что тут виноваты случайные помехи, это плохо. А если ты все это видишь и начинаешь выкручиваться, это еще хуже. Это недостойно комсомольца.
Это собрание было самое бурное, самое активное, потому что равнодушных не было. И совершенно самостоятельное. Инна Макаровна сидела на задней парте, что-то записывала в блокнот, а в конце сказала, что каждому есть теперь над чем подумать и что к этому они еще вернутся.
Тут действительно было над чем подумать. Зойка и не предполагала, что так может быть: делали, делали, и ничего не сделали. А ведь были собой довольны. Да и ими были довольны. Хвалили. За что? Неужели никто ничего не видел? Ну вот Инна Макаровна, например?
— Конечно, видели. — Вера Белова сказала это не сразу. Думала. — Только они считали нас маленькими. Вот в чем дело. Учили просто труду, выполнению долга. Ну чтобы мы знали, что надо каждому прийти, сделать то-то и то-то. Что вместе всем можно одолеть то, что одному не под силу. Мы это все-таки поняли.
— Ну и что? Если главное — результат, а не работа сама по себе.
— Конечно, Зоя. А мы уже не маленькие и теперь вот поняли и главное.
Что, ж? А пожалуй, что все это так. Теперь надо будет обязательно следить, доведено ли дело до конца. А то сколько трудов пропадает зря. Зойка сразу вспомнила, как она вышила половину дорожки «ришелье» и бросила, увлеклась фотографией — быстро надоело. Да и много чего. А вот уже и целый класс напрасно работал год. Это обидно.
Зойка вспомнила, как они ездили в зоомагазин за черепахами. Кто-то принес жабу и тритона. В кладовой освободили пока что стол и скамейки, надеясь завтра получить ее полностью. А назавтра завхоз велел «очистить складское помещение немедленно», потому что сам он к «этим тварям» и не притронется.
Никто не знал, куда девать животных, все стали шуметь, просить и требовать, чтобы «помещения не освобождать». Лютикова, лохматая и запыхавшаяся, бегала, командовала: «Стойте тут!», «Идите за мной!» — и когда все в третий раз спустились в подвал, то нашли свои банки и коробки в коридоре на подоконниках. Завхоз вынес собственноручно. Не побрезговал. Кладовая была закрыта. Все как-то сразу пали духом. В это время жаба квакнула резким басом. Аникеев подпрыгнул:
— Ну и горло!
Он потрогал жабу карандашом, она даже не дрогнула. Сидела, выпучив глаза, и дышала животом. Потом неожиданно снова квакнула.
— Ну эту я беру себе, — сказал Аникеев. — Она меня покорила своим пением.
После он уверял, что жаба оказалась необыкновенно музыкальной и под его руководством уже выквакивает «Сердце красавицы».
В тот день Зойка с Люсей понесли четырех черепашек Димке домой, он выбрал их для Шурика. Тогда Зойка впервые увидела Димкиных родителей. Отец, Федор Петрович, большой, немного полный мужчина, впустил их в квартиру и, переводя веселые светлые глаза то на Зойку, то на Люсю, слушал их сбивчивое объяснение.