Верное сердце
Шрифт:
— Что это, — заинтересовался Гриша: — «затрепетал»?
— «Он затрепетал под упорным взглядом незнакомца»!
— Ах, ты из книжки…
— Нет, я про тебя. Ты затрепетал на моих глазах. Прямо съежился!
— Да мне холодно стало.
— Ты не виляй! — закричал Дерябин краснея. — Говори прямо! Тебе не понравились книжки, что ли?!
— А ты не кричи, я не глухой.
— Не понравились?!
— Не понравились.
Дерябин был просто-таки оскорблен. Он даже замолчал на некоторое время, подыскивая слова пообидней и забыв уже, как они с Гришей только что застенчиво и взволнованно
— Эх, брат, — нашел он наконец обидные слова, — не дорос ты, значит, еще!
— «Не дорос»! До Тараса Бульбы дорос, а до твоего Пинкертона не дорос?
— Тоже сказал: Тарас Бульба! Да его по программе проходят. Я уж сейчас не помню, в каком классе, — во втором, что ли.
— Ну и что ж! Все равно это хорошая книга. Я тебе знаешь что скажу? Таких книг до сих пор не было и, наверное, больше не будет! Я ее три раза подряд прочитал!
— А я не читал. Буду я читать то, что по прорамме полагается, и когда еще — во втором классе! Успеют мне забить голову этим.
Гриша открыл было рот, хотел спорить, но Дерябин не дал — уж это он умел, — принялся кричать без передышки:
— Не дорос! Не дорос! Самой сути не понял! Твои нос курнос — не дорос!
Когда он наконец остановился передохнуть, Гриша успел все-таки вставить:
— Ты говоришь, «сути не понял». А в чем там суть?
— В чем суть… — Дерябин призадумался.
Он — удивительное дело — не мог сейчас и вспомнить толком, о чем, в сущности, шла речь в тех двух книжках, которые он передал Грише. Сам он таких книжек прочитал уже несколько десятков, и прочитанное смешалось в его памяти в пестрый поток: бесчисленные убийцы, выстрелы, преследования, маски, синие скелеты, белые привидения…
Он не нашел ответа на Гришин вопрос и снова сказал убежденно:
— Не дорос!
Этот спор возобновлялся потом не раз.
Однажды Гриша не утерпел, поделился с Дерябиным:
— Я «Следопыта» прочел, сочинение Фенимора Купера. Мне его Персиц дал…
— Далеко твоему Филимону Куперу до Ника Картера.
— Не Филимон, а Фенимор.
— А ты не учи меня! — вспыхнул Дерябин сразу, так как вопрос о литературе с некоторых пор стал для него больным.
Хорош тоже товарищ: дал ему Довгелло книгу — и «таких не было еще»! Дал другую этот зубрила Персиц — у Гришки даже глаза блестят… А когда дал он, Петр Дерябин, от всего сердца и какие книжки, — не понравились…
— Знаешь, ты лучше не толкуй мне об этом! — сказал он Грише хмуро.
И они перестали разговаривать о книгах.
Но размолвки продолжались. Самая короткая и самая решительная ссора произошла в начале весны.
22
Весна! Полноводная Двина-Даугава быстро, в несколько дней, угнала серые льдины к далекому морю… И теперь в ее чистой синеве видны только облака, по-весеннему торопливые, по-весеннему светлые, с пронизанными солнцем жемчужными краями.
На старой вербе, у самого берега, уже пробились голубовато-серые лапки с серебристым отливом, цветом похожие на зимний беличий мех и такие же ласково-пушистые; кое-где они еще не успели скинуть клейких красновато-коричневых колпачков: это остатки лопнувших, по воле
В дальнем овраге, на другом берегу реки, виден уцелевший пологий сугроб с подтаявшей слюдяной верхушкой и с синими, как небо, тенями по всему склону. Вокруг сугроба ходят деловитые грачи, наклоняя голову, приглядываясь к земле одним глазом. Черные их крылья поблескивают на солнце, как металлические.
И шумят, шумят ручьи на бегу к Даугаве.
Резвый и беспечный их звон издали похож на песню жаворонка: скоро и она польется ручьем с высокого неба!
Разве не забудешь тут и Стрелецкого, и кондуитную запись, и тошную скуку голых училищных стен, и оборванные обои в квартире мадам Белковой?
Тем более, что ты не один, а с тобой верный товарищ, Петр Дерябин.
Верный товарищ, стоя рядом, искоса приглядывался к Грише уже не одну минуту: он знал за Шумовым такой грех — надолго задумываться при виде какого-нибудь затейливого облака или даже самого обыкновенного грача, каких можно увидеть тысячи.
Нет, такое занятие не для Петра Дерябина; и он, отойдя к берегу, полез от нечего делать на старую вербу, не добрался до верхушки, сорвался, ободрал ладонь.
Посасывая ободранное место, он опять поглядел на Гришу; тот стоял, заинтересованно разглядывая торчавший из земли камень, уже нагретый, видно, солнцем. На верхушке камня сидела зеленая, сверкающая, как изумруд, муха. Она была большая, вполне взрослая, — откуда ж она взялась? Должно быть, ухитрилась где-нибудь перезимовать, может быть в дупле той же вербы.
Муха, отогревшись, полетела, басовито гудя, над землей.
Так вот оно что: Григорию Шумову интересней муха, чем такой человек, как Петр Дерябин… из которого сейчас течет кровь.
— Опять любоваться принялся? — строго спросил он Гришу. — И на что любуешься-то?
— А ты опять сердишься? — мирно спросил Гриша, не отрывая глаз от улетевшей мухи: очертя голову она полетела через реку. Глупая! Не перелетит, утонет. — Знаешь, после грачей скоро и скворцы появятся. Вот увидишь.
Дерябин эти слова пропустил мимо ушей, и некоторое время стоял молча. Молчание его было явно враждебным.
Наконец он сказал:
— Ну, мне так неинтересно. Пойдем!
— Погоди минутку.
— А мне неинтересно стоять тут, вылупивши глаза. Я лучше на Невский пойду.
Невским прозвали в городе улицу, которая шла от собора Александра Невского к дамбе; в ней и длины-то было всего два квартала. Кроме приказчиков, молодых провизоров и щеголеватых гарнизонных писарей, там прогуливались по воскресеньям и в будние вечера ученики гимназии и реального училища. Появлялись там и гимназистки: те шли всегда гурьбой — для смелости. От своего многолюдья они и в самом деле набирались храбрости до того, что первые задирали реалистов. А те, обычно такие бойкие, вдруг теряли всякую уверенность в себе, багровели и молча проходили мимо: подходящие ответы, иногда на редкость остроумные, прямо-таки блестящие ответы, приходили им в голову, когда смех задир-гимназисток звенел уже далеко.