Верность

Миссироли Марко

– Я никуда не пойду, – сказал он, заметив Андреа.

– Вот старый упрямец! – Мама показалась в дверях и кивнула сыну. Андреа придержал отца за руку и помог разогнуться. У того был затуманенный взгляд, и Андреа не отпускал его, пока мама передавала ему медицинскую карту с заключениями врачей.

– Жду от вас новостей.

Перейдя дорогу, они миновали церковь. Шли бок о бок, словно хотели согреться, тут старик опять заупрямился:

– Я никуда не пойду.

– Ты же ждал своей очереди целых два месяца.

– Ты совсем как твоя мать.

– Это просто осмотр.

– Да отстань ты!

– Ну, поступай как знаешь.

Так и было с тех пор, как посетители бара «Рок» нашли его на земле у киоска: он держался за левую руку и жаловался на боли в груди. Из больницы он вышел с тремя шунтами и заявлением, что, мол, Ватикан – это кардиналы, а не

папа римский, «Интер» – футболисты, а не Моратти, и все это едва не отправило его на тот свет. Потом добавил: и киоск. Врачи ему не перечили, четырехчасовой сон угробил его сердечную мышцу. Поэтому теперь он спал на час дольше, не орал перед экраном во время трансляции «Спортивного воскресенья», не беспокоился по пустякам и не курил тайком мамины «Мальборо». Он перестал тревожиться о завтрашнем дне. Андреа справится сам. Мария справится сама. Ему оставалось теперь только одно: поступать так, как он считал нужным.

– Сходи на прием, и забудем об этом.

– Заведи себе собаку и отстань от меня.

Андреа шел за ним следом до самой скамейки у детской площадки. Они сели, из-за тумана солнце почти не проглядывало, поэтому отец застегнул рубашку до самого верха, джинсы были ему велики, и ноги в них болтались на манер маятника.

– Заведи немецкую овчарку и успокойся.

На скамейке напротив сидела девушка с кожаным рюкзаком на коленях, доставала оттуда что-то съедобное и клала в рот. Она показалась Андреа чем-то расстроенной.

– Или маремму, – отец выпрямился и схватился за плечо.

– Сам заведи.

– Тогда отвяжись от меня. – Он потер плечо.

– Что с тобой?

– Засиделся в неудобном положении.

Андреа уставился на свои ладони. Широкие и гладкие, безымянный палец длиннее указательного. Соединив руки, принялся их растирать, как делал всегда, когда был в чем-то не уверен, краем глаза поглядывая на отца – тот все еще держался за плечо. Стараясь не обращать на него внимания, Андреа смотрел на печальную девушку, которая то и дело бросала на него робкие взгляды. На детской площадке латиноамериканские няньки негромко переговаривались между собой. Он поднес ладони к лицу. Они все еще пахли Маргеритой.

– Где болит? – спросил Андреа, опустив руки.

– Синьора Вентури больше не заходит за «Коррьере делла сера». Видите ли, ее муж теперь читает на компьютере.

– Плечо?

– После моей смерти сразу же продай киоск.

– Плечо, и все?

– И шея немного.

– Обопрись хорошенько и опусти руки вдоль туловища.

– Сразу же продай киоск, понял?

– Сделай, как я тебе говорю.

Отец не шелохнулся. Тогда Андреа обошел вокруг скамейки и помог ему откинуться. Начав массировать, он удивился тому, насколько отец похудел, и даже испугался сделать ему больно. У них были похожи только носы – со стороны и не скажешь, что родственники. София перестала смотреть в их сторону, доела орешки, подняла и надела рюкзак. Она ушла со второй полупары Пентекосте, села на девяносто первый троллейбус и сошла, едва в окне завиднелся парк Равицца. С тех пор как она уехала из Римини, ей не хватало простора. Полгода назад, полная надежд, она прибыла на Центральный вокзал в предвкушении, что ее жизнь круто изменится, однако не поменялось ровным счетом ничего: она так и осталась двадцатидвухлетней провинциалкой, совершавшей поступки, в которых сильно раскаивалась.

София прошла по траве и вышла на дорогу, взглянув в последний раз на окутанных туманом старика и массировавшего его парня. Район Порта Романа ее успокаивал, дома с низкими крышами и сплошные магазинчики, проходя мимо церкви, она остановилась и решила, что стоит извиниться перед Пентекосте. Ведь она подошла к нему на глазах у всего курса и дала новый повод для сплетен. София хотела признаться, что его жена вовсе не следила за ней – просто им было по пути. Но что же делать, если он вдруг спросит, почему она соврала? Она и сама не знает, как так вышло. Заметив жену профессора в метро, София, смешавшись с толпой, украдкой наблюдала за ней, а затем шла следом до самого университета на приличном расстоянии. Увидев, что та осталась на улице, куда-то присев, София поднялась в аудиторию и подошла к профессору, чтобы сказать ему эту маленькую ложь. И пока она говорила, ее переполняло чувство справедливости: ведь после недоразумения в туалете он ее избегал, не обсудив с ней даже ее вторую работу, которую она сдала ему два месяца назад. Первый ее рассказ он раскритиковал как неубедительный.

– Неубедительный?

– Да, неубедительный.

Поэтому она написала второй

рассказ, от руки на семь страниц, о том, что произошло с ее мамой в «Фиате Пунто». Рассказ назывался «Такие дела». Когда она отдала его профессору в среду утром, тот возразил, что не принимает работы, выполненные по собственной инициативе. Она долго теребила бумагу в руках, затем все же оставила семь листков у него на столе и всю лекцию не спускала с них глаз, пока не убедилась, что вместе с ноутбуком и книгами профессор положил к себе в сумку и ее рассказ. При этом он избегал смотреть на Софию, как и тогда, в кабинете ректора, сторонясь ее соучастия, – видимо понимал, что все и так будет зависеть от ее слов.

София держалась его версии: в туалете почувствовала себя плохо, профессор только помог ей подняться на ноги. Ректор заверил их, что считает инцидент исчерпанным, и не стал бы выяснять подробностей, если бы на этом не настоял сам Пентекосте. Для того чтобы выработать общую линию поведения, за два дня до разговора с ректором они встретились в баре в китайском квартале и продумали всю хронологию действий с точностью до мелочей. Продумали и отрепетировали, оставшееся время провели в разговорах о том о сем. На выходе из бара – он оплатил счет – они попрощались, София дошла пешком до Монументального кладбища, достала телефон и выключила запись, затем достала наушники и прослушала все один, два, три раза. Ее решение записать встречу лишний раз доказывало, что яблоко от яблони недалеко падает. Защищать, оборонять и ограждать себя от действительности с ее вечными неприятностями было навязчивой идеей ее семьи. Книгами на жизнь не заработаешь: лучше получить диплом менеджера по туризму. Продолжай заниматься танцами: может, тебя возьмут в известную труппу. Оставь в покое парней, которые старше тебя. В Милане ты только зря теряешь время. Пятьдесят одна минута и тридцать семь секунд этой записи значили лишь одно – она была такой же. И все-таки одна вещь принадлежала только ей – тембр голоса Пентекосте. Плавная речь, слегка открытое о, поначалу застенчивый, а затем веселый смех волновали ее. Может, все же она была другой – испытывала удовольствие, наслаждаясь монологом на двадцать первой минуте:

– Принесите нам бутылку минеральной воды, пожалуйста. София, ты что-нибудь будешь? Нет? Хорошо, тогда только минералку, спасибо. Так вот, я говорил, что после того, как мне вырезали гланды, мне было года четыре, родители подарили мне цыпленка. Мы назвали его Альфредо, он жил этажом ниже у бабушки с дедушкой, в коробке. Альфредо был исключительно воспитанным, почти не пищал. Когда нас оставляли одних, я выпускал его на кухню: было забавно наблюдать, как он пытается подпрыгнуть, оторваться от пола, но, пожалуй, самым интересным было посадить его в коробку, чтобы сразу же выпустить на свободу. Прошло больше тридцати лет, и теперь я понимаю, что меня интересовал именно этот переход – из коробки на кухонный пол – момент, когда его лапки начинали робкое, но вместе с тем неудержимое движение вперед. В общем, дело было совсем не в том, что мне просто хотелось выпустить его из коробки. Меня привлекала эта трансформация. Интересовали изменения, которые претерпевает тот, у кого появляются новые возможности, – понимаешь, о чем я?

Слушая этот монолог, когда Пентекосте произносил «движение», София нажимала на «стоп», отматывала назад и слушала заново. Шипящая ж и робкая е. Движение, цыпленок, Милан, учеба в университете, работа в кафе, куда она сейчас и направлялась, свернув в узкую улочку между базиликой Сан-Надзаро-Маджоре и садами Чедерна. На работе, когда выдавалась свободная минутка, София пересматривала лекции по видам повествования и записывала новые идеи в тетрадку. Кафе было уютным – паркет из протравленной древесины, меню для веганов и коронное блюдо кускус, – ей платили в час девять евро чистыми. Она увидела объявление в университете, ее взяли после двухдневного испытательного срока, но попросили потренироваться рисовать сердечко и узоры на пенной шапке капучино. Работая по шесть смен в неделю, иногда сверхурочно, и откладывая то, что оставалось от аренды за жилье, она надеялась вернуть отцу хоть часть из семи тысяч евро, потраченных на учебу. Сегодня, как обычно, София положит в карман сорок пять евро, разложит кунжутные батончики у кассового аппарата, болтая с Халилем о его Иордании, разрисует уголки доски, где они записывали меню, будет приветливой с клиентами: чтобы не думать о том, что это тот предел, что ждет ее в будущем.