Верность
Шрифт:
Держась за перила, он почти бегом преодолел девяносто шесть ступенек и спустился вниз, пересек дворик и остановился только тогда, когда очутился на корсо Конкордия. Прислонившись к стене, он вспомнил Даниэле Букки, своего друга детства: они вместе учились в начальной и средней школе, а затем и в лицее. Теперь его друг, забросивший футбольные бутсы, обзавелся тремя детьми и держал прачечную где-то в провинции Брианца. Жил он в панельном доме в местечке Кабьяте – всего-то семь тысяч душ – и в последний раз признался Карло по телефону, что всем доволен. Всем доволен: жена и дети здоровы, да и прачечная не доставляет хлопот – на жизнь хватает. Они потеряли друг друга из виду после того, как у Даниэле появился первенец: вначале созванивались раз в неделю, затем раз в месяц, и всякий раз их голоса звучали все более отчужденно.
Образ молодого, с редкими усиками Даниэле навсегда осел в каком-то уголке его памяти. Карло сдвинулся с места и решил не возвращаться сегодня на работу – ему ничего не хотелось, разве что проветрить голову и написать Софии. Взглянув на телефон, он увидел пропущенный звонок от сестры, оставив его без внимания, пролистал контакты
Написать Софии, позвонить ей, поболтать о том о сем, сделать вид, что звонит для того, чтобы узнать, почему она собрала свои вещи и ушла утром с пары; он мог бы рассказать ей, что думает о ее втором рассказе, о котором он так долго и постыдно молчал: семь страниц о последней поездке с мамой в «Фиате Пунто» тем майским днем по дороге в Сантарканджело, песня Орнеллы Ванони и последние минуты перед аварией. Он мог сказать ей правду: рассказ брал за живое. Закончив чтение, он задумался о названии «Такие дела», отодвинул листы и взял блокнот, куда так и не удосужился записать ни одной законченной вещи, потом с досадой его захлопнул. Теперь он мог ей позвонить, чтобы рассказать, как ему понравился рассказ, он бы не стал спрашивать, зачем она придумала, будто Маргерита следила за ней.
Он так ей и не позвонил. Направляясь к Дуомо с телефоном в руке, около Сан-Бабила Карло набрал номер сестры. Он сообщил, что, скорее всего, его теща не придет на день рождения. Черт, для мамы это так важно, опечалилась сестра, по поводу подарка: она бы остановилась на морском котике «Swarovski». Хорошо, пусть будет котик, он попробует переубедить тещу, в остальном как дела? Сестра ответила, что справляется, Мамаду ходит на собеседования, затем она посвятила его в тонкости производства подгузников – с каждым днем они становятся все тоньше и тоньше, почти как трусики, впитывают мочу литрами, не пропуская ни капли, просто невероятно! Болтовня сестры его успокаивала, он слушал о том, как Нико карабкался на мебель, а затем плюхался на подгузник – бух, и от этого буха содрогался весь дом; если бы у него был такой непоседливый карапуз, он бы ее понял. Как дела у него? У Марге? Карло мог на ходу говорить с сестрой по телефону, не произнося ни слова, он рассказал ей о квартире на корсо Конкордия, сестра ответила, что отец им с радостью поможет. Не нужно лезть к отцу в кошелек. Ни к кому она в кошелек и не лезет, просто упомянула отца – они ведь одна семья, в тридцать пять лет он еще не свыкся с мыслью, что родился в богатой семье? А она, Симона, свыклась, даже слишком. Она вот родила Нико при неработающем муже, что в этом плохого? Приходите вечером на ужин, обсудим вашу будущую покупку, пригласила сестра. Спасибо, но у него накопилась кипа студенческих работ на проверку. Возле церкви Сан-Бабила он поинтересовался, вспоминает ли сестра то время, когда они были детьми. Почему он об этом спрашивает, удивилась она, вроде им еще далеко до старости. Так вспоминает или нет? Иногда, ответила она, особенно как они с Валерией Пари по пути из школы сворачивали в магазинчик, чтобы купить упаковку «Haribo», леденцов и жевательных крокодильчиков, потом за обедом она не могла проглотить ни ложки – мама просто бесилась; он, вероятно, скучает по тем годам. Да, согласился Карло, ему тоже нравилось то время. По сути, так оно и было, стоило только постараться удержать их всех вместе: сестру и Маргериту, Нико и Мамаду, родителей и Валерию Пари, Даниэле Букки и Софию – все частички бесконечной мозаики. Попрощавшись с сестрой, он вышел к Дуомо с обратной стороны, вечерами резное окно в форме розы напоминало ему комиксы Бонелли. Он обошел собор, не оборачиваясь, пересек площадь и остановился. Он мог бы пойти в университет и зайти в кафе к Софии, сесть за последний столик у окна и подождать, пока закончится ее смена или когда у нее появится свободная минутка.
Карло присел на ступеньки собора, здание ратуши напротив стояло в лесах, двое парней внизу возились с электрической лебедкой. И как ему только пришло в голову приставать к ней в туалете? Но все-таки это случилось. Тем утром он проснулся с тяжелой головой, быстро умылся, в спешке оделся, на бегу выпил кофе с Маргеритой, вышел из дома и перед университетом забежал в редакцию, чтобы наметить текущие задачи в рабочем графике. Его взяли в университет, потому что у отца были связи в административном совете: как сказали отцу, они искали молодого человека, увлекающегося литературой. Техники повествования, шесть часов в неделю. Услышав от отца об этой перспективе, Карло сразу же согласился, не задаваясь вопросом, берут ли его по протекции или нет.
Тем утром он пришел в аудиторию, как обычно, на полчаса раньше, помнил, что занял свое место на кафедре и ничем особым не занимался, пока собирались студенты. Хотел было попросить Маргериту заскочить к нему в обеденный перерыв, но так этого и не сделал, будто находился во власти необъяснимого беспокойства, мучившего его с самого пробуждения. Затем стали появляться студенты, он перемолвился парой слов с Джанлукой из Лечче – большим поклонником русской литературы и Микки Мауса: в тот день он собирался отмечать свой день рождения в «Пластике», может, профессор составит им компанию? Карло ответил, что слишком стар для «Пластика»; а рассказ он уже закончил? София пришла одной из последних – в голубых джинсах и полусапожках. Села в третьем ряду и включила ноутбук, неловким движением опрокинула пенал и вздрогнула от раздавшегося грохота. Пару раз он уже встречался с ней за пределами университетских стен: первый раз с группой, а второй – наедине, чтобы обсудить ее первый рассказ. Именно тогда, объясняя, почему рассказ вышел неубедительным, он обратил внимание на ее свежевымытые волосы – запах шампуня оказался ему незнаком и будоражил обоняние. Положив руку ей на спину, якобы чтобы успокоить, он потихоньку добрался почти до затылка.
– Прости, – сказал он, отдернув руку.
– С какой стати? – ответила она.
С этими словами «с какой стати» он несколько дней мастурбировал в рабочем туалете, пытаясь
«С какой стати?» – эхом отдавалось в его голове; теперь он прибегал к нему всякий раз, когда Маргерита, по его словам, «уходила в подполье»: когда пропадала из поля зрения или до такой степени погружалась в себя, что ее приходилось буквально выкуривать обратно, как, впрочем, и его – Карло это прекрасно сознавал – из литературной горячки. Такие уходы в себя были для них делом рискованным. Однако после с какой стати что-то поменялось, и он не предпринял ничего, чтобы все исправить: он разглядывал свою правую руку в том месте, где почувствовал тепло спины и шеи Софии Казадеи – у основания пальцев. Он ощутил жар другого тела и постарался вобрать это тепло за те секунды, пока длилось прикосновение, чтобы затем превратить все в воспоминание и мысленно к нему возвращаться в трудные минуты: с какой стати – когда он наблюдал за Софией, слушавшей его лекции, с какой стати – когда пробуждался безвольный эрос, с какой стати – раздражали и волновали его чувства. С какой стати, с какой стати, с какой стати.
Он испытал облегчение, осознав, что эти мысли ничуть не затрагивают его брак. Рука на спине Софии не посягала на его семью – это было параллельным измерением, флером воображаемого адюльтера: это не имеет значения. А точнее: это не имеет большого значения.
Вы говорите, не имеет значения, профессор Пентекосте? Задаваясь этим вопросом, он признавал, что испытывает определенные затруднения в присутствии этой двадцатидвухлетней девушки с плавными движениями и кротким голосом, точно знавшей свое место. Значит, из-за мимикрии молоденькой студентки он потерял контроль над собой. Первый звоночек прозвенел еще за несколько недель до случая в туалете, когда он заметил, что во время лекции проводит взглядом по рядам, задерживаясь на каждом из студентов, кроме нее. Это его обеспокоило, поскольку бросало тень как на преподавателя: все еще не имеет значения, профессор Пентекосте? Так-таки и не имеет значения – скупить все шампуни, чтобы с третьего захода узнать, что ее волосы в тот день, когда они обсуждали рассказ о танцах, пахли не «Pantene», не «Garnier Ultra Dolce», а «Head&Shoulders»? Когда он это обнаружил, то так и застыл под душем, выдавливая шампунь капля за каплей. Вы уверены, что это не имеет значения, профессор Пентекосте?
Затем в то утро он выдал студентам самостоятельную работу минут на сорок. Некоторое время стоял на кафедре и наблюдал за галдящими студентами, обеспокоенными нежданной проверочной: ему так захотелось стать одним из них – ухватиться за идею, из которой вырастет фраза, абзац, страница, еще страница, глава, еще глава и, наконец, целая книга. В действительности ему нечем было похвастаться: он постоянно задавался вопросом, как так вышло, что он, подвизавшийся на поприще литературы, так и не написал ничего стоящего: историю или хотя бы набросок, хоть коротенький рассказ – ничего. Набросав несколько черновиков, он оставил это дело и тешил свое самолюбие, слушая собственный голос в аудитории, мало-помалу убеждаясь, что этот звук, то бишь преподавание, и есть его роман. При этом он понимал, что не стоило связывать этот роман со студентами: они сводили на нет его вдохновение, для них-то любое упражнение могло перерасти в законченный рассказ. Чем дольше он стоял за кафедрой, тем четче вырисовывалась перспектива, что кому-нибудь из его студентов улыбнется удача – публикации, успех, может, его даже упомянут в благодарственной речи на вручении какой-нибудь премии: «Все это только благодаря Карло Пентекосте, спасибо, профессор!» Всякий раз, когда личные амбиции наступали на горло преподаванию, его донимала мигрень, в голове будто гудело; так было и тем утром, когда он вышел в коридор, выдав студентам задание. Он пристроился около кофейного автомата и сжал виски руками, дабы ослабить боль. Минут через десять он увидел, как София вышла из класса. Он поднялся, всматриваясь в фигурку у лестницы: видимо, она направлялась в вестибюль. Он пошел к ней, уже зная, что снова коснется ее спины. Приблизившись, он так и сделал, вновь нежно дотронувшись до памятного тепла.
– Что-то случилось?
Она не шелохнулась.
– Не выйдет из меня писательницы.
– Ты это поняла из-за самостоятельной работы?
– Нет, я всегда это знала.
– София… – он убрал от нее руку.
– Нужно просто посмотреть правде в глаза.
С этого момента он помнил все происходившее со странного ракурса, будто смотрел на все свысока: студентка не спеша спускается по лестнице, профессор, замерев на краю все той же лестницы, наблюдает за ней и поглаживает руку, которой касался ее минутой ранее. Он решает пойти следом, видит, как она направляется к туалету, мигрень все усиливается, трепещущий на шее пульс зашкаливает, накатывает приступ страха. Тот мужчина – не он, и все же это он – входит в туалет и видит студентку, которая стоит у рукомойника и смотрит на него.
– София, я все понимаю, – сказал он.
Она спустила воду и умыла лицо, прикрывая глаза костяшками пальцев, с которых капала вода, пока он не протянул ей бумажное полотенце. Карло дождался, когда она промокнет лицо, и положил руки ей на плечи. Нажав чуть сильнее, он почувствовал, как мнется ткань блузки под его пальцами. Провел руками по спине, спросив, не докучает ли ей. Почти неуловимым жестом она дала понять, что все в порядке: он понял это по ее отражению в зеркале. Опустил руки еще ниже, обхватил талию ладонями. Потихоньку прислонился к ней, затем прижался крепче и наконец разглядел, как на ее лице зарождается удовольствие, которое прежде он лишь пытался представить. С этого момента он был не в состоянии четко описать, что произошло дальше. В женский туалет он вошел сам или его заманила она? Неловкие объятия. Такие уж и неловкие? С трудом сдерживаемое дыхание, она, льнущая к нему с шепотом: «Не надо», и уста, их сплетенные уста, и, наконец, ее обмякшее тело.