Верну любовь. С гарантией

Костина Наталья

— А не хотели бы вы, Любочка, от этих пауков в другое место перейти? — вдруг спросил ее остроносый. — У меня тут кое-какие связи в администрации, могли бы вам поспособствовать. Например, в обойном ряду новый крытый павильон строят, видели, наверное? Так места будут. Понятно, что только для своих, но для вас я бы это дельце устроил.

Люба в уме все мгновенно просчитала. Свое место можно выгодно продать — желающих пруд пруди, даже и за один день. Но пока продавать смысла нет, обуви навалом. А вот Ричарда поставить торговать — другое дело. Он мигом освоится, как-никак образование имеется. А на вырученные деньги она бы обои в той же Москве закупила. И обоями она бы с удовольствием торговала, вкус у нее отменный, и покупателя чувствует,

и вообще. А Светка бы от злости сдохла, что Люба не только с рынка не ушла, а даже и в новый павильон переехала.

— Я бы с удовольствием, — не веря своему счастью, проговорила она. — Я же сама учительница по домоводству… Так что в интерьере, — гордо произнесла Люба, — разбираюсь!

— Ну вот и славненько, — неизвестно чему обрадовался остроносый, как будто это ему счастье привалило. — Так я завтра позвоню, а вы, Любочка, подходите во вторник в администрацию, спросите там Марину Аркадьевну и договоритесь. — Вот вам мой телефончик, на всякий случай.

— Домашний?

— Служебный, — веско сказал остроносый, и Люба сразу все поняла, не вчера родилась. Да оно и хорошо. Теперь у нее крыша своя будет, ментовская, самая надежная; а для хороших людей почему не поработать? Тем более что там, говорят, за работу еще и деньги платят. Да Люба и сама заработает, а вот за Ричарда теперь будет кому вступиться, если что.

Остроносый достал деньги, снял резинку, стал пересчитывать. Не хватило. Люба замахала руками — мол, не надо, я еще уступлю. Но им это не понравилось, девица достала свой кошелек и добавила сколько надо. Обратно Люба возвращалась гордая, сзади шли эти трое с коробками. Ричард стоял тоже сияющий, скалил белые-пребелые зубы. За это время еще пять пар продал, оказывается, а Голопузенки ни одной! Пять да пять — это уже десять! Люба от счастья сняла с Бобиного стенда четыре пары колготок, самых лучших, в подарок этой рыжей к обуви, значит, и носки махровые с кошечками.

— Это от меня, как оптовым клиентам, презент. — И сунула ей в сумку.

Рыжая хотела возразить, но остроносый подхватил ее под руку, а Любе подмигнул. Тот, который Любе понравился, солидный, тоже на Любу посмотрел как-то по-особенному. Но Люба, считай, уже была мадам Барибобу, так что лишнего себе ничего не позволила, только приветливо кивнула.

У Голопузенков зенки как у пекинесов стали, чуть не повыпадали, да не тут-то было. Любу теперь с кашей не съешь, она и раньше-то себя не сильно в обиду давала, а теперь уж точно спуску не даст. То ли день был такой хороший, то ли Бобин амулет волшебный помог, то ли свечка, за Светкино здоровье поставленная, наконец подействовала, но настроение у Любы поднялось до невероятных высот, и даже на небе серые тучи вдруг куда-то подевались. Ослепительно голубое весеннее небо улыбалось ей, Любе Крячко, и солнце светило, съедая снег на рыночных навесах подчистую; в натекших лужах возились и орали воробьи, и жизнь была снова прекрасна и удивительна.

* * *

— Виртуозно сработал, — похвалил друга Банников. — Эта Люба стучать будет от души и с большим удовольствием. Да и муж этот ее будущий пригодится. Их землячество в последнее время совсем оборзело — на наркоте уже троих прихватили. Наркота — не наше, только почему не помочь? Мы соседям сольем информацию, они нам чего-нибудь подбросят. Учись, Катерина, как агентуру кадрить надо, пока Игореша жив.

— Ты, Барабанников, смотри, что говоришь. За базар и ответить можно.

— За Барабанникова я и обидеться могу.

— У вас с Наташкой всего четыре дня осталось, — напомнил Кате Банников. — К этому нужно серьезно отнестись, иначе и затевать ничего не стоило. Там же профессионалы сплошь. Они мгновенно все считают и анализируют, и если что-то не так будет, то это их сразу насторожит. Психологический портрет, так сказать, должен во всем соответствовать оригиналу. Ты обязана на высоте быть,

потому что именно ты у нас будешь тем живцом, на которого мы их поймаем.

Катя внезапно почувствовала, что ей почему-то очень страшно становиться «тем живцом, на которого мы их поймаем».

— Что, рыжая, испугалась? — сочувственно сжав ее руку, спросил Лысенко.

Первый раз за все время их знакомства Катя не обиделась на «рыжую».

— Давай мы тебя все-таки до дому проводим. — Банников отобрал у нее две коробки, которые она несла. — Не боись, прорвемся. Ты же талантливая, Катюха, у тебя все получится. Самое худшее, что может случиться, — это то, что они вообще не клюнут.

* * *

Эвелина Даугуле всегда любила март. За тоненький хруст льда в подмерзших лужах, за крахмально-голубое небо, за стремительно удлиняющийся день, за закаты, умопомрачительные мартовские закаты, с зеленым, как неспелое яблоко, небом, таким же нежным, как на японских гравюрах. За холодный мартовский ветер, который она тоже почему-то любила. Март был немножко… как она сама — с его неяркими красками, твердостью всех линий, выверенной графикой силуэтов деревьев и ослепительным солнцем. После тусклой зимы солнца было много. Ей больше всего хотелось именно солнца: ведь она выросла там, где даже летом его не бывает вдоволь. Зато и зима там намного мягче, и сейчас, наверное, уже вовсю в парках цветут крокусы…

Она давно не была дома, у родителей, — здесь был теперь ее дом, здесь, где она полюбила такого сильного, неординарного человека. Человека, который был выше других на голову. Столько лет, столько душевных сил она потратила, чтобы быть рядом. Она не представляла себе другой жизни, с другим человеком, в другом месте. Что с ней было бы, вернись она к себе на родину, в крохотный литовский городок, как об этом мечтали когда-то ее родители? Вышла бы замуж? Родила бы детей? Чистые улочки, герань на окнах, вежливые соседи, педантичные отношения. Ничего непредсказуемого, что разгоняло бы прохладную прибалтийскую кровь. В местной поликлинике сидела бы она в уютном стерильном кабинете, выписывала домохозяйкам рецепты от бессонницы. В воскресенье всей семьей ходили бы в гости к свекрови, пить чай с мятой и песочным печеньем. Все было бы точно так же, как в семье ее собственных родителей, а до этого — в семье ее деда и бабки. Те же фотографии в рамочках на опрятных неброских обоях — «это наша свадьба, а это — наша серебряная свадьба». А между ними — пустота. Двадцать пять лет пустоты, когда нечего вспомнить, когда один день похож на другой даже не как две капли воды, а как два оборота того самого колеса, в котором крутится пресловутая белка. И не выпрыгнуть, и не добежать. Только крутить, крутить до дрожи в мускулах, до изнеможения. Так же и дни в маленьком городке накручиваются один на другой — месяц за месяцем, год за годом. Ни одной вспышки, ни одной глупости, ни одной всепоглощающей, пусть и недолговечной страсти — только размеренное щелканье колеса. И впереди — точно такие же размеренные еще двадцать пять лет; почтенная старость, дети, внуки, уважение соседей, заслуженный отдых, подсиненные седые волосы… И последняя горсть бедной кладбищенской супеси, аккуратно брошенная аккуратной лопаточкой на аккуратный гроб. Эта жизнь, эта горсть супеси до сих пор снились ей по ночам, и она просыпалась как от кошмара, с сильно бьющимся сердцем. Она выбрала себе другое. Или это бунтовали гены? Или она всегда была не такая, как все?

Эвелина взяла в руки маленькую вазочку с подснежниками — она любила их больше остальных первоцветов. Тюльпаны — слишком нахальные, яркие, броские выскочки. Гиацинты — жирные, кудрявые, с навязчивым одуряющим запахом — ни дать ни взять идущие в гости почтенные домохозяйки. А эти — нежные, недолговечные, любимого ею цветового сочетания — белого с зеленым. С нежным, едва уловимым запахом, который даже ароматом нельзя было назвать. Казалось, это сам март пахнет подснежниками. Или подснежники пахнут мартом?