Вернуть истинную
Шрифт:
— Да.
— Теперь по поводу имени. Для двуликих оно очень важно. И тот, кто нарекает оборотня, делает это осознанно и в дальнейшем играет важную роль в его жизни. Поэтому ребенка именуют только родители или очень близкие родственники, которые таким образом берут на себя ответственность за его жизнь.
— А ее мама где? — спрашиваю, одновременно надеясь и боясь услышать правду.
Нельзя крошке без имени и без родных. Но и не представляю, как смогу отдать ее кому-то, расстаться добровольно.
И
Ворчит Золотинка, напоминая про маленький кулачок, цепляющий мою косу.
— А нет ее. Никого нет, — отвлекает от собственных мысленных метаний спокойный бас охранника. — Девчонку в приют подбросили в первый же день, как родилась, не оставив никаких опознавательных знаков и записок. Волчица даже запах свой с младенца убрала, чтобы вычислить не смогли. Так что сама понимаешь, отказница она. Так что пока безымянной останется.
— Но как же ей дальше быть? — ужасаюсь дурацким правилам.
— Да никак. Имя новорожденному дают в первый месяц. До первого оборота. Тогда оно приживется, и родственная связь устанавливается.
— А если не дают?
— Если не дают, то после первого оборота имя особой роли не играет. Любой может именовать её по-своему и никакой привязки не будет.
Матушка-Луна, вот так чудные законы. А ведь я как-то в инфосети читала что-то похожее, только думала, что это очередная байка.
Посмеялась даже.
Глупая. Тут оказывается свои правила и законы есть. И всё серьезней, и глубже. И связь матери и ребенка двуликих выходит более прочной и весомой.
Я же о таком ни сном, ни духом, потому что пусть и оборотница, а не полноценная.
И вопросы, вопросы в голове роятся.
Уже о себе и о своем рождении. Безумно интересно: а кто меня Анилой нарек? И когда? До месяца или после? Был ли кто-то близкий и небезразличный к моей судьбе? Или одиночка я изначальная? И если был, куда он или она потом пропал?
Эх, матушка-Луна.
Вопросы есть, а ответов нет.
Как же нелегко жить в неизвестности, только другое сейчас важнее становится.
— А я могу ей имя дать? — спрашиваю Ленара, а сама малышку по головке поглаживаю и в ее серьезных голубых глазах тону.
Умные они очень и всё понимающие. Пусть и у крохи совсем.
— Хех, можешь, конечно. Только девчонка его не примет. Ты — человечка, она — волчица. Ты не станешь ее близким кругом. Да и мы не рискнем его повторить, чтобы не рисковать.
— Я поняла, — киваю для видимости.
Сама же на омежку гляжу и в груди растет уверенность, что, если я решусь ее именовать, она согласиться.
— Агу, — произносит пухлый детский ротик, будто кнопка мои смелые мысли читает.
И совершенно не возражает.
— Опять же не
— Ясно, — прижимаю к себе девочку, мечтая поцеловать ее в лоб. Но не делаю этого при двуликом, не хочу показывать привязанность. Не оценит, да и своим главным подельникам сболтнуть может. — Я помню. Спасибо, что объяснил.
— Что у вас тут? — тихий, но вместе с тем пробирающий ознобом до самых костей голос беты Хорна пугает до жути.
Замираю на секунду, как заяц, боясь дышать. Но потом резко оборачиваюсь, решая, что стоять к нему спиной еще страшнее. Его подавляющая энергетика вновь пугает до ужаса. И я гашу в себе желание отступить подальше и спрятать ребенка.
И вопрос мучает: как долго он тут? Вдруг подслушивал?
А ну как решит…
— Всё в порядке, — рапортует Ленар, вытягиваясь солдатиком и опуская взгляд перед более сильным оборотнем. — Медсестра хорошо справляется с ребенком.
— Вот и ладно, — желтые волчьи глаза сканируют нас по очереди, пробирая до костей холодом и страхом.
Очень жуткий тип, матушка-Луна.
Очень-очень…
— Ты, — останавливается бета в каком-то полушаге от меня. Опускаю голову и задерживаю дыхание. — Сейчас бегом отправляешься вниз. Нар проводит. Будешь доктору помогать, медсестричка. И чтобы ни одой жалобы не поступило, если хочешь через пару дней уйти отсюда живой и невредимой. Уяснила?
— Да, — шепчу, не скрывая страха.
— А ребенок как же? — осмеливается подать голос Ленар.
И я его мысленно благодарю за то, что спрашивает важное. Сама бы вряд ли сумела.
— Вот ты и присмотришь. Пока Куфин ее не заберет.
— Но… я с такими никогда не имел дел, — скосив глаза, замечаю, как бугай бледнеет, поглядывая на мою девочку.
— Ничего, разберешься. Если что, Узана подсобит, — обрубает Хорн любые возражения и тут же чуть громче. — Нар, живо сюда. Проводи нашу гостью.
— С удовольствием, бета, — сально щерится, катая по губе зубочистку, второй бугай-переросток, возникая на пороге. — Провожу со всеми почестями.
Шумно сглатываю, и три пары волчьих глаз скрещиваются на мне, изучая, как букашку. Давят морально так беспощадно, что никак не могу сдвинуться с места, чтобы дойти до кровати и, разжав руки, оставить омежку тут.
Одну. Без меня.
— А ну пошевеливайся! — рявкает бета, толкая в спину.
Вот уж кто может с лихвой похвастаться отсутствием человечности. Жестокая бездушная машина.
Переставляю ногами, чтобы не упасть, и мысленно прошу малышку быть умницей и дождаться меня.