Вернуть престол
Шрифт:
— Пойдем, брате, ближе к Туле и выступим навстречу государю от того города, — постановил на семейном, братском совете, Прокопий Петрович, чем вызвал некоторое неудовольствие Захария.
Прокопий был старшим, ему и принимать решения, потому желание Захария Петровича быстрее идти на соединение с войском Димитрия Иоанновича, было проигнорировано. Все понимали, что поступили подленько, что могли прийти на помощь царю и ударить по шуйским войскам с тыла, но выжить и принять правильную сторону в условиях нарастающей Смуты, становится условием продлить свое существование.
Именно рязанские дворяне, имевшие влияние и на муромских и даже на ярославских, иных дворян южных русских городов, хотели царя, который больше уделял внимания именно южным проблемам. Набеги татарвы, как крымской, так и ногайских орд, для южной Руси более понятны, чем отношения с Польшей и Литвой, тем более со шведами. И появился царь, который объявил поход на Крым… его убили. Теперь он вновь жив, следовательно, нужно к нему. Но как же идти к царю, коли тот не целован Богом? Теперь ясно, что целован. Такую победу можно воспевать.
*………*………*
Ростиславо
8 июня 1606 года
Вчерашний день, вечер, ночь, были, может, сложнее, чем утро, когда состоялась битва. Чаще бывает так, что не сам бой психологически и физически менее сложный, чем осознание его последствий. Когда сходит адреналин, когда исчезает быстрота принятий решений, а наступает анализ правильности поступков, приходит боль и сожаление. Так было ранее у меня, потом свыкся, стал более циничным. Но сейчас уже, казалось , потерянные эмоции возвращались.
В этом мире я снова ощутил эту боль, она бушевала в моем сердце, когда я приказывал стрелять в людей, разговаривающих со мной на одном языке. Хуже войны в собственном Отечестве может быть только Смута. Это не только гражданская война, это смущение, оторопь от всего творящегося вокруг и отсутствие понимания происходящего, слом системы ценностей.
На этом поле я, отпустив ситуацию, когда стало все равно кто и что обо мне будет думать, и не глядя на то, что именно от меня ожидают, помогал с раненными. Повелел добивать воинов только тогда, как я посмотрю на каждого, скажу спасибо, пойму, что излечиться невозможно.
Но я шел на все это, уже сознательно, основательно. Принял решение отыгрывать государя российского, взвалил на себя эту ношу, значит нужно отрабатывать. Правда, мне особо не оставляли выбора, вселив сознание в тело ЛжеДмитрия и даже не удосужившись оставить память донора. Голова ломилась от количества новой информации о мире. Никогда не думал, что мы, люди двадцать первого века настолько отличаемся от своих предков. Ну, да ничего, уже не так все критично и можно жить. Тот же Басманов дал немало понимания кто я и что от меня ждут.
Вероятно, от меня ожидали, что я раньше иного пойду разговаривать с пленниками. Но я так не поступил. Две причины отсрочили мое близкое знакомство с Куракиным и Скопин-Шуйским. Первая уже озвучена ранее, когда я полностью погрузился в изучение последствий сражения. Вторая причина — это психологически
Оба главных пленника были легко ранены, но вполне себе живы. Казаки разменяли три жизни своих побратимов, чтобы взять двух воевод живыми. И теперь настало время встретится с этими людьми.
— Ну, пес! Что скажешь? — ухмыльнулся я, смотря на кровавое месиво, что когда-то было человеческим лицом.
— Не убий, государь, — неразборчиво бормотал Куракин.
— Государь, значит! А слово царское , — оно крепкое! — сказал я и обратился уже в Осипке, который стоял рядом. — А что, атаман обещал мне, что умирать он будет медленно? Так держи слово!
— То мы, государь, с прилежанием исполним, — Осипко злобно осклабился и я понял, что точно сдержит слово.
Более общаться с Куракиным я не хотел. Он уже наговорил немало и про Шуйского, про сам переворот, писарь, которого я еще из Каширы забрал с собой, уже три листа драгоценнейшей бумаги исписал. Потом размножим и пошлем гулять по Руси «самииздатом».
Иное дело было в отношении Скопина-Шуйского.
— По здорову ли, Михаил Васильевич? — спросил я у молодого мужчины, что характерно, так же, как и я, бреющего бороду.
— Твоими молитвами, Государь, — сказал Скопин-Шуйский, злобно сверкнув глазами.
— Как смеешь ты так злобно глядеть на государя своего? — спросил я, картинно хмурясь.
— Государь, к чему сие притворство? Ты знаешь, кто я. Я знаю, как ты привечал ляхов. Я благодарен тому, что стал мечником, так и не поняв, что должен делать, небезгрешные мы, так предай меня смерти. Прошу лишь об одном, кабы чести не лишал, — сказал Скопин-Шуйский, потупил на секунду глаза, но вновь его взгляд стал осмысленным и в некоторой степени вызывающим.
От меня не ускользнуло это мимолетная слабость, скорее всего, связанная с сомнениями пленника.
— Что, Михаил Васильевич, сомнения гложут? — я ухмыльнулся, заметив в глазах Скопин-Шуйского некий страх, замешанный на интересе.
Меня некогда учили и так называемому боди-лендвичу и психологии переговоров. Люди этого времени не то, чтобы читались, как открытая книжка, но, по крайней мере, не знали прописных истин, как прятать свои эмоции, блефовать. И я видел, что Скопин-Шуйский, кажущийся и умным, и, может, более взрослым, чем его командир Куракин, все же слишком много выдавал эмоций. И это замечательно.
Были некоторые персоналии, знакомые мне еще по школе, по учебе в военном училище, в самообразовании и предпочтениях ( если и смотреть телевизор, то только научно-популярные программы ). Кто же не знал о Минине и Пожарском? После стали популяризировать не без причины Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. Молодой, умный, успешный, популярный в народе Михаил Васильевич. Сдобрил свой образ коварством дядя Василия Шуйского, отравившего своего племянника, ибо Михаилу уже прочили царство. Умных, верных, но тех, кого после предали, более всего любят в народе.