Вернуть престол
Шрифт:
— Государь, снедать станешь? — прозвенел голосок Ефросиньи.
— Сама стряпала? — спросил я.
— Да, государь! — отвечала девушка.
— Емельян, али иной пробовали?
— Да, государь! — сказал Ефросинья, ставшая моей экономкой.
Девушку я так от себя и не отпускал, опекал. Даже в условиях дисциплины и жестких наказаний за любое насилие — быть красивой, юной и одинокой в полном воинов городе чревато. Да и женская рука в хозяйстве — это многое. Не то, чтобы мне был так необходим уют и забота, но если есть возможность жить в комфорте, почему и нет.
Я освободил ее отца Митрофана Люта, которого
Отец сразу же хотел забрать свою дочь от меня, так как для всех она уже перестала быть желанной невестой и вокруг только и судачили, что я, государь, нашел себе зазнобу. И даже то, что сам царь с ней мог возлечь, не освобождало девицу от клейма порченной. Но, ничего, жениха ей найдем. Тот же Болотников, чем не жених? Пусть только ее отец отработает и сделает то, что я ему наказал.
Вопрос касался мануфактуры. Митрофану предстояло возглавить еще пять человек, которые были учениками кузнецов и только один учеником самого бронника. Лютову ставилась задача раздробить производство доспеха на более мелкие операции, справляться с которыми могли бы менее мастеровитые люди. Своего рода конвейер. После проанализировать скорость исполнения заказа на тот же бахтертец, как и определить качество готового товара.
Мануфактуры — это огромный шаг на пути товарного производства. В Европе они начинают свое победное шествие и тем самым еще более двигая европейскую цивилизацию вперед. Недаром испанцы запрещали устройство мануфактур в Новом Свете, опасаясь, что производство в Америке может поставить крест на зависимости колоний от метрополии.
— Емельян! — выкрикнул я, как только съел немудреный обед: половину варено-копченой дикой утки и трех яиц со свежеиспеченным хлебом.
— Государь! — на пороге появился Емеля.
— Военный совет собираю до вечерней службы в храме! — сказал я и Емельян, поклонившись, поспешил на поиски всех, кто входил в этот самый совет.
Послезавтра выдвигаемся на Серпухов, куда, по разведданным, должен был направится и Шуйский, или кто из его сообщников в государственном перевороте.
Войско, как по мне, не готово. Да и нельзя за две недели вот так, вдруг, но ввести новые тактики, что сопряжено со сломом базисных понятий военных действий. Но что-то все же сделано: отработаны построения, налажена дисциплина, усовершенствованы сигналы во время боя, стрельцы стреляют тремя шеренгами. Не удалось научиться стрелять шестью шеренгами, как это должно быть в ближайшем времени у Вильгельма Оранского, но и три залпа — уже немало, даже без перезарядки. Пороху сожгли немало, но, уверен, не зря.
Я хотел быстрее либо занять с ходу Серпухов, либо разметить позиции за ним, в направлении Москвы. Именно возле этого города можно противнику выстраивать оборону, чего допустить нельзя.
*………*………*
Михаил
Уже через два дня после того, как Михаил Васильевич был перевезен вместе с государевым войском в Тулу, — он обо многом забыл, увлекся наблюдениями за творящимся вокруг. То, как Димитрий Иоаннович выстраивает воинский наряд было для Скопина-Шуйского не просто в новинку, но и шокировало. Везде сторожевые посты, особые медные пластины с оттиском звезды и молота, которые являлись условием пропуска в город, патрули по городу, система разъездов по расписанию… Много чего было в войске государя, что, на первый взгляд, выглядело явным излишеством, но при осмыслении оказывалось более чем уместным.
Скопин видел, как преобразились действия воинов и во время учений. Система порядка и исполнительности влияла и на боевые качества. Все подразделения четко знали свое место в построениях, собирались в боевые порядки очень быстро. Но Михаила Васильевича поражало то, что государь, все равно остается недовольным и ждет от стрельцов, казаков, боярских детей еще большей прыти.
Что-то похожее видел Михаил у немецких наемников, по рассказам шведское войско так же имело полки, что были зело обучены разным построениям, но на Руси так не воевали. И Скопину-Шуйскому было отрадно наблюдать, что и русские православные воины способны строиться и воевать дисциплинированно, не хуже немцев или шведов.
Жалко только, что в Туле не было вдоволь ни бумаги, ни пергамента. Все шло на подметные письма, рассылаемые Димитрием Иоанновичем. По крайней мере, просьбы Михаила Васильевича заполучить то, на чем можно писать, игнорировались. Даже восковых табличек не дали. Но память у Скопина-Шуйского была отличной, он все старался запомнить.
— Боярин, тебе велено передать слова государя, — сказал один из трех сторожей Михаила Васильевича.
— Говори же, чего ждешь? — чуть раздраженно сказал Скопин-Шуйский.
Он уже неоднократно просился поговорить с государем. Михаила Васильевича сильно волновала ситуация, когда он хорошо питался, имел возможность передвигаться и весь чувствовал себя отлично, получал лечение и даже вино. А князь Куракин… десять дней мучился Андрей Петрович Куракин. Над ним издевались ужасающими способами: и каленым железом и битьем по самым болезненным местам и так, что и соромно думать. Уже через три дня князь сошел с ума от непрекращающихся издевательств. Вот тогда, по мнению Михаила Васильевича, и нужно было милосердно убить Куракина, ибо сам Господь Бог облегчил участь князя, забрав у него разум, но казаки держали свое слово, а государь не вмешивался.
Умер Куракин, но Димитрий Иоаннович все равно не отвечал на просьбы о встречи. Скопин-Шуйский даже думал, что государь и вовсе не получает от него прошения, но стражи уверяли, что все по чести делают и государю сообщают. Попытка же самому приблизится к царю закончилась позором, когда Скопина-Шуйского быстро скрутили и даже несколько раз, для острастки, ударили. И вот, наконец, воля государя.
— Государь ставит тебе, боярин, выбор: али ты вертаешься до своего крестоцелования и верой и правдой служишь, али остаешься в Туле, но в холодной, и опосля ссылаешься в Вятку, — сказал страж.