Вернуться в осень. Дилогия

Стретович Павел

– Что с тобой, Сережа? – Эния нагнулась, всматриваясь в него. – Ты не заболел, часом? То вылетаешь из комнаты, узрев что-то там за окном, то гаркаешь, как капрал… У тебя все в порядке?

– Конечно, нет, – вздохнул он, опустил руки и наконец улыбнулся. – Как у меня может быть все в порядке, когда такие жена и дочь? Кстати, ты не дала заслужить мне «ренту».

Он глянул на стражника. Парень стремительно бледнел, прямо на глазах, стараясь переспорить стену за спиной. Наконечник копья начал мелко-мелко подрагивать…

– Сговорились, – пробурчала принцесса.

– Ни в коем случае, – сказал Сергей и подмигнул стражнику. – Действительно – просто замок.

Лицо

парня достигло критической белизны, затем начало покрываться бурыми пятнами. Совсем как у Аники.

Он задумчиво молчал, когда они возвращались обратно. Надо же, Рада-Радушка… Девочка ты моя маленькая. Так ведь уже и не маленькая, оказывается… Четырнадцать лет, почти девушка! А я ведь так мало тебя знаю, еще так мало. И уже волнуюсь, и уже беспокоюсь… Елки, и как долго теперь это будет? Да… Воистину – глупый вопрос. Всю жизнь дорогой. Всю жизнь… Пока живешь ты, и будут жить твои дети… Ладно, говорит же парень – за ней присматривают.

Эния искоса поглядывала на него, улыбаясь чему-то своему – как будто догадываясь. Догадываясь, что у него в голове теперь добавились другие, и абсолютно новые заботы. Самые настоящие отцовские тревоги…

Сват сидел на прежнем месте, в кресле, в десятый раз перечитывая помятые листки. Он удивленно поднял голову и поводил взглядом – с Энии на Сергея и обратно.

– Вы что, ребята, опять гоблина побили? – наконец спросил он. – У вас лица такие…

– Так, – сразу вернулся в действительность Сергей. – Эния… – он повернулся к принцессе. – Надо бы кого послать в порт. Спросить, может какой корабль отправляется в Нагодар? Заказать места.

– Я уже распорядилась, Сережа, – отчего-то смутилась принцесса. – На завтра.

– Места… – засмеялся Сват. – Когда ты повзрослеешь, старик? У тебя здесь есть свой корабль. Великолепный четырехмачтовый барк, «Лена». Просто чудо.

– Как? – опешил Сергей. – Не понял… Как он называется?

– «Лена», – удивленно протянул Сват, и пристально взглянул на принцессу. – Так. Ясно. Опять глубокий смысл, только я ничего не знаю. Вы вообще, дорогие мои, – друзья или где?

– Спасибо, – хрипло сказал Сергей, глядя ей прямо в глаза. – Спасибо, солнышко мое ясное… Спасибо за все. Спасибо, что ты такая, какая есть…

– Это не только ради тебя, Сережа, – она продолжала смущенно смотреть в сторону. – Но и ради нее. Потому что мы ощущали ее помощь, когда… Когда бывало особенно трудно. Это она помогла нам – дождаться тебя здесь…

Сергей шагнул и обнял ее, самую дорогую и близкую, самую… Которая, даже не имея понятия о какой-то там женской ревности, сближала их больше и больше. Вдвоем, вместе с Ленкой. Заставляя сердца сливаться воедино, и биться в унисон…

Сват со вздохом закинул руки за голову, откинулся на спинку и задрал глаза к потолку, терпеливо настраиваясь на долгое ожидание…

Глава 3

Мир перевернулся вверх дном. К небу поднимались столбы многочисленных пожарищ. По разбитым дорогам тянулись бесконечные обозы с раненными, осеннюю грязь мешали сапоги длинных колон измученных людей. А сзади, не оставляя даже нескольких часов для передышки, разрасталось и умножалось зло…

…Доктор оказался прав. Листок даже не представлял – насколько. Настолько, насколько всегда оказывался прав маленький доктор. Как только они выступили на Домм – поднялось все побережье. Все побережье бывшей, некогда великой Империи – оставило свои дома, расцеловало плачущих женщин, и устремилось вдаль. Вдаль, за горизонт.

Туда, куда почему-то никогда не хотелось смотреть, о чем никогда не хотелось говорить, и даже думать. Никто толком не мог сказать – почему. Наверное, все-таки потому, что то, что было за горизонтом, и то, что устанавливало это «то», было все-таки противно человеческой природе. Противно – самой человеческой сущности…

Это как совесть. Никто не может сказать – что представляет собой эта совесть. Она не звучит ясным голосом в ушах, не гремит музыкой в голове, не читается четкими буквами в глазах. И только тогда, когда человек делает что-то против ее воли – отдается неясным всполохом в душе… Неясным, труднообъяснимым, но почему-то очень понятным, очень доступным – самому человеку. Как легкость и тяжесть. Тяжесть, которую трудно переносить. Потому что не знаешь, но чувствуешь – виноват. Глубоко виноват, ядрена карамель…

Мир перевернулся вверх дном. Более-менее дисциплинированные и обученные колонны повстанческой армии прекратили быть таковыми, когда прошли первые несколько городов. Потому что после первых городов их армия увеличилась вдвое. Еще чуть позже – втрое. Огромные колонны ничего не умеющих, плохо вооруженных, но злых и готовых на жертву людей – заполнили все соседние дороги. И не было никаких обычных для толпы ссор, не было неприязненных взглядов и выяснений каких-то отношений, не было споров и ругани. Не было привычных критик и «трепаний» в адрес начальства. Не было осуждений и разглагольствований насчет приказов командиров. Все хотели лишь одного – поскорее покончить с тем, что было, и заняться жизнью. Своей, настоящей жизнью, к которой и стремилась душа, к которой и влекло само природное человеческое существо. Создать свои семьи, обнять дорогих жен, зарабатывать на жизнь – нормальную жизнь, и растить детей. Самые обычные человеческие желания. Которые не могли осуществиться, пока за горизонтом темнело это «то»…

Странное это «то». Вроде бы, сильно не порабощающее, и не сажающее сразу в клетку. Вроде бы, много не запрещающее, и крепко не будоражащее народ. Тот народ, который думает, что свое «я», свое «мое», своя личная собственность – это для него главное. Так было раньше. И, как раньше считали, – зря хвалившиеся знаниями и мудростью «кроты», – через эту аксиому народу не переступить…

Мир перевернулся вверх дном. Боски и урги бежали из встречающихся городов сами. А народ, этот самый народ, выходил на улицы, молча смотрел на движущиеся колонны повстанцев, молча надевал шапки и присоединялся. Это было какое-то странное восстание. Никто не хотел громить какие-то тюрьмы или здания Управ, никто не хотел жечь дома и пускать по улицам ярость. Никто не хотел мести и крови. Люди просто хотели свое. Не эгоистичное «свое» – личное, а «свое» – человеческое. «Свое» – где душа и сердце. Где надежда, вера и любовь…

Командиры угрюмо оглядывались назад, на свои отряды, которые были уже не отрядами. На свои подразделения, которые переставали быть подразделениями. После каждого нового городка, или простого населенного пункта. На остановках пытались пересчитать прибывающих, и объяснить хоть какие-нибудь азы военной науки и дисциплины. А ночь превращалась в день. Потому что костры лагерей убегали вдаль, за горизонт…

Листок кипел от все прибывающих и прибывающих новых проблем. Как накормить, как объяснить, как обучить… Но половина проблем решались сами собой. С грехом пополам – обучали командиры. Объясняли – товарищи. Кормили – люди. Особенно в более крупных городах, где существовали спецсклады с сухими запасами, оставшиеся после бежавших босков.