Вершины не спят (Книга 2)
Шрифт:
Почему-то с большой яркостью вспомнился сейчас Иналу этот случай в ингушском селении и то, что сказал Степан Ильич.
— Это происшествие, — признавался тогда Степан Ильич, — помогло не одному только Казгирею понять многое. Кто мог предвидеть, что в самом религиозном фанатизме заложена сила, направленная против ислама? Но как высвободить эту силу, дать ей простор, использовать ее на благо народного просвещения?
Случай в ингушском селе подтвердил, таким образом, вывод, к какому пришли Коломейцев и Матханов: арабское письмо не годится.
Внедрение русской
С этими доводами Казгирей обратился к наркому Луначарскому и встретил поддержку. За несколько последовавших затем лет Казгирей Матханов приобрел широкую известность среди народов Советского Востока. С таким же фанатизмом, с каким ингуши и чеченцы защищали неприкосновенность Корана, они теперь защищали бы Казгирея.
Все это хорошо помнил и учитывал Инал, и он знал, что сейчас говорить нужно не об этом. Сейчас нужно направить обсуждение биографии Матханова в сторону его прошлого. В какой мере Казгирей освободился от шариатских убеждений? Не сидит ли в нем еще шариатский дух? Не приспосабливается ли он к новым политическим условиям, чтобы при удобном случае переметнуться во враждебный лагерь? Пусть тень сомнения в политической безупречности, как тень той самой зловещей птицы, о которой любит говорить Матханов, ляжет на него самого. Вот к чему нужно вести дело. Пусть висит над Матхановым угроза выговора, но не больше!
Астемир держался другого мнения, нежели Инал. Пусть, считал Астемир, люди приучаются мыслить политически, общественно, пусть в споре примет участие как можно больше людей и пусть наконец будет решен спор, мешающий спокойно работать. Пусть люди вникнут и скажут свое слово. От этого будет только польза.
Так думал Астемир, и как раз поэтому то, что не понравилось Иналу, то есть просьба Казмая рассмотреть его дело, понравилось Астемиру: сегодня, дескать, разберем дело Казмая, а серьезнейшее дело Казгирея — завтра.
— Товарищи! — послышался его голос. — Из-за позднего времени мы чистку на сегодня заканчиваем. Вне очереди будет рассмотрен вопрос о всем известном председателе аулсовета в Верхних Батога, о славном красном партизане Казмае. Комиссия решила предоставить слово Казмаю из Верхних Батога, уважая его заслуги и возраст. Каждый из нас с удовольствием прослушает речь Казмая, этой речью наше собрание будет закончено достойно. А Казгирей Матханов выйдет перед нами завтра.
Заявление внесло некоторое разочарование. Ведь все ждали самого интересного. Раздались крики:
— Почему поломали букву?
— Почему не называете Маремканова? Почему Матханов есть, Маремканова нет? У них одна и та же буква, а у Казмая нет никакой.
Астемиру пришлось разъяснить: буква, дескать, действительно одна и та же и у Матханова и у Маремканова, но ячейки разные. Маремканов
Опять раздались крики:
— Как так? И буквы рядом, и сами они рядом, как же это Инал уже успел почиститься? Может, и Шруков уже почистился?
Успокоить людей удалось лишь после того, как сам Шруков вышел вперед и сказал, что если бы даже ему полагалось чиститься в Нальчике, он просил бы чистить его в Бурунах. Но это будет завтра или послезавтра, когда до него дойдет очередь, а сейчас-де он опять просит от имени комиссии выслушать Казмая. Он тоже думает, что речь Казмая доставит удовольствие каждому. Безупречная чистота этого старика едва ли вызывает в ком-нибудь сомнение. Время позднее, пора закругляться, отдохнуть, набраться сил на завтра.
Слова Шрукова понравились всем, и тотчас же Казмай сменил его на помосте.
Старик сказал все, что хотел, и сказал так, как хотел. Но он умел выражать чувства только на языке своих отцов, поэтому речь его, к сожалению, не всем была понятна. Однако все чувствовали радость старика, понимали, зачем он велел своему сыну стоять рядом, — и это взаимопонимание было главным в выступлении Казмая.
Казмай закончил. Люди, засидевшиеся за столом президиума, поднялись и с улыбками удовольствия заходили по помосту, разминая ноги. Глухо застучали доски.
Был счастлив Казмай, был доволен Астемир: угодили старику. Инал же, раздраженный выступлением Каранашева, а теперь тем, что сего доводами не согласились, сошел с помоста, не обращая внимания на вежливые приглашения к ужину сразу в три почтенных дома — к Казгирею, к Шрукову, к Каранашеву да еще куда-то.
Но несмотря на недовольство и усталость, Инал, как всегда терпеливо, выслушивал просителей и жалобщиков: то подойдет старик, то, робко склонив голову в черном платке, остановит Инала женщина. Не отставала от него и Матрена, которая немало потрудилась у себя на кухне в надежде, что Инал отведает ее кушаний.
Казгирей, Астемир, Туто Шруков и Тагир Каранашев шагали за Иналом почтительно, приостанавливаясь и выжидая всякий раз, когда Инал вступал в разговоры.
Конечно, неприятно было видеть, что Инал остался чем-то недоволен, но так хорошо было вздохнуть полной грудью после шумного напряженного дня.
Солнце ушло за снежные вершины. Отблеск вечереющего неба играл на лаке кузова «линкольна», дожидавшегося своего хозяина.
— Инал, хорошее гетлибже у Матрены. Может, зайдешь? Отдохнешь, отведаешь? — повторил приглашение Казгирей.
И Матрена просительно, но молчаливо ждала в стороне.
Но Инал оставался неумолим: дескать, некогда, дома ждут дела.
И вот шофер дал гудок, вокруг машины, как и полагается, столпились все мальчишки аула, машина, подняв столб пыли, укатила.
Загорелись первые звезды. На юго-западе, над горной грядой, в небе, начавшем сменять розоватость на нежную голубизну, над шатрами Эльбруса, легко парящими в небе, заискрилась вечерняя звезда.
Прекрасно и спокойно было в той стороне, где поднималась к небу вечная могучая гряда гор с белоснежными вершинами.