Весь Гамильтон Эдмонд в одном томе
Шрифт:
И зачем он вообще стрелял? Трое крепких мужчин легко справились бы с одним подвыпившим космолетчиком. Или просто убежали бы от него. И они не применяли оружия, когда напали на Лугача. Почему же тогда выстрелили в него?
Вероятно, именно потому, что он видел лицо землянина, понял, что это именно землянин, и был способен рассказать об этом.
Этот землянин мог оказаться влиятельной персоной, кем-то, кого легко опознать. Если так, то дело должно быть чертовски важным, раз уж он сам за него взялся.
И Лугач как-то замешан в этом.
Док
— Кто-то из конкурентов решил заполучить Лугача, — объяснил он. — Если бы он хоть что-то соображал, они бы могли его переманить, а так у них просто не было другого выхода.
— Думаете, он настолько ценен, чтобы ради него следовать за вами от Марса до Ригеля-Два? — спросил Чаттен.
Он оглянулся на слабоумного, неподвижно сидевшего на своем обычном месте. Руки он положил на колени ладонями вниз и склонился над ними с таким напряженным и сосредоточенным выражением, словно там была написана великая тайна, которую он непременно должен разгадать.
— С чего вы взяли, что это те же самые люди? — недовольно проворчал Брюэр. — Лугач всюду привлекает к себе внимание, и на любой планете найдутся желающие выстрелить из-за угла. — Внезапно он вцепился в листок с маршрутом и резко спросил у дочери: — Почему ты вычеркнула Бетельгейзе? В прошлый раз мы там удачно выступили…
— Так удачно, — саркастически ответила девушка, — что нам пришлось отдать девятьсот шестьдесят семь кредиток за топливо и ремонт «Веселого Эндрю». Если мы подлетим к этой системе ближе чем на десять парсеков, я тебе обещаю большие неприятности.
Она забрала обратно листок и решительно перечеркнула Бетельгейзе.
— Ладно-ладно, — неохотно согласился Брюэр. — Я совсем забыл.
Чаттен по-прежнему наблюдал за Лугачем, словно очарованный им. Несмотря на то что бедняга был лишен разума, в нем чувствовалось слабое эхо утраченного благородства.
— Он не всегда был слабоумным? — предположил Чаттен.
— Кто знает? — отозвался Брюэр.
— Взгляните на его лицо, — упорствовал Чаттен. — Он далеко не молод. Я бы сказал, что он старше вас лет на десять. Время оставило отпечаток на его лице, и, готов поспорить на что угодно, он прожил эти годы в здравом рассудке. Присмотритесь к нему. Он все время пытается что-то вспомнить.
— Да, я знаю, — вздохнула Бетта. — Бедняга, у него красивое лицо. Думаю, его сделала таким какая-то родовая травма.
— Или что-то, случившееся позже, — тихо произнес Чаттен. — Потрясение, пытки, суровые испытания — эти отметины могут оказаться подсказкой. В жизни не видел никого похожего.
— Этим-то он и ценен, — согласился Брюэр. — Ни у кого другого нет таких отметин.
— И вы понятия не имеете, откуда он родом?
— Откуда бы ни был, только не с Прародины, — рассмеялся Брюэр. — Но не рассказывайте никому об этом, иначе я разорюсь.
«Нет, конечно, не с Прародины», — подумал Чаттен. Лишь те люди, которым нравилось верить
Легенда утверждала, что изначально единая раса людей жила на одной планете. Этот мир и его жителей описывали по-разному, в зависимости от того, кто пересказывал историю, но главной во всех вариантах оставалась уникальность человеческой расы, возникшей на единственной планете среди бесчисленных миров Галактики.
Эти люди были мудры и всемогущи. Они строили огромные корабли и летали между звездами, колонизируя одну дикую планету за другой, ставя их на службу человечеству. Легенда говорит, что тогда наступил золотой век человеческой расы, потому что колонии росли и превратились в империю, охватывающую все миры, и все люди были братьями, объединенными общими традициями и верностью Прародине, с которой они происходили.
Но прошло время, люди разных колоний утратили признаки общности, приспосабливаясь к условиям своих миров, они различались цветом кожи, ростом и телосложением, говорили на множестве различных языков. Они забыли о том, что когда-то были братьями, начали воевать между собой. Великая Золотая империя погрузилась в эпоху хаоса, когда жители колоний скатились в варварство, а звездолеты ржавели без дела, потому что никто не знал, как управлять ими. И даже от самой Прародины осталась лишь легенда, которую пересказывают друг другу люди на бесчисленных, разбросанных по всей Галактике мирах.
Даже на звезде, называемой Солнце, которая, если верить легенде, находилась у самых границ империи, так что о ней здесь должны были позабыть в первую очередь, даже на планете Земля, иначе Солнце-3, сохранились следы этой древней истории. Она предлагала простой и изящный ответ на загадку, приводившую в недоумение еще первых переселенцев с Земли к другим звездам, — а именно о том, почему во всем обжитом космосе преобладают гуманоидные расы.
Слишком простой и изящный ответ. Империя и Прародина были всего лишь красивой сказкой. Те, кто верил в них и искал доказательства их существования, напоминали древних землян, убежденных в реальности Атлантиды.
Так что Лугач не мог происходить с Прародины, но мог родиться на любой из приблизительно двух десятков планет, где природные условия способствовали появлению такого своеобразного оттенка кожи, по крайней мере, у части населения. Однако этот вывод ничуть не облегчал задачу.
— Но землянин знает, откуда он родом, — заявил Чаттен.
Брюэр вопросительно посмотрел на него.
— Он говорил с Лугачем. Не на всеобщем языке, а на каком-то особенном.
— Это ничего не доказывает, — отмахнулся Брюэр. — Лугач ведь не ответил ему, правильно? Землянин мог заговорить на этом языке просто на удачу. — Он покачал головой. — Сомневаюсь, что Лугач знает этот язык. Даже его имя вытатуировано на всеобщем. Думаю, тот, кто это сделал, хотел, чтобы Лугачу не пришлось привыкать к новому имени всякий раз, когда он окажется в новом окружении.