Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
— Пойдете?
— Позавтракаем и пойдем.
— Я вам с собой соберу.
— Добро. Ты не волнуйся, мы быстро обернемся.
За завтраком лесник стал серьезнее, надолго задумался. Маша тоже молчала. Потом лесник вздохнул, поглядел на меня, держа в руке чашку, сказал:
— Все думаю, с чего начать.
— Не все ли равно, с чего?
— Ты, Николай, подумай. Может, откажешься? А то пожалеешь.
— Вы меня как будто на медведя зовете.
— Говорю: хуже будет. Такое увидишь, чего никто на свете не видал.
—
— Ох и молодой ты еще! Ну ладно, кончай, по дороге доскажу. — Он снял с крюка ружье, заложил за голенище сапога широкий нож. Маша хлопотала, собирая нас в дорогу. Мне собирать было нечего.
— Я Николаю резиновые сапоги дам, — предложила Маша.
— Не мельтеши, — сказал Сергей Иванович добродушно. — Там сейчас сухо. Ботинки у тебя крепкие?
— Нормальные ботинки. Вчера не промок.
Маша передала леснику небольшой рюкзак.
— А это анальгин. У Агаш опять зубы болят. Забыли небось?
— Забыл, — признался лесник, укладывая в карман хрустящую целлофановую полоску с таблетками.
— Может, Николаю остаться все-таки?
Я вдруг понял, что говорила она обо мне не как о чужом.
— Далеко не поведу. До деревни и обратно.
— Я вам там пряников положила. Городских.
— Ну, счастливо оставаться.
— Что-то у меня сегодня сердце не на месте.
— Без слез, — сказал лесник, присаживаясь перед дорогой. — Только без слез. Ужасно твоих слез не выношу. Откуда они только в тебе берутся?
Маша постаралась улыбнуться, рот скривился по-детски, и она слизнула скатившуюся по щеке слезу.
— Ну вот. — Лесник встал. — Всегда так. Пошли, Коля.
Маша вышла за нами к воротам. И, когда я встретился с ней взглядом, мне тоже досталась частица сердечного расставания.
У первых деревьев лесник остановился и поднял руку. Маша не шелохнулась. Мы углубились в лес, и дом пропал из виду.
Несколько минут мы прошли в молчании, потом я спросил:
— Далеко идти?
— Километра два… Жалею я ее. Люблю и жалею. Ей в город надо, учиться.
— А сколько Маше лет?
— День в день не скажу. Но примерно получается, что двадцать три.
— Но вы еще не старый.
— Куда уж. Пятьдесят шестой в апреле пошел. Хочу в Ярославль ее отправить. У меня там сестра двоюродная.
Мы свернули на малохоженую тропинку. Лесник шел впереди, раздвигая ветки орешника. Солнце еще не высушило вчерашний дождь, и с листвы слетали холодные капли.
Он сказал:
— Такое дело, что трудно начать. Если бы мы в городе заговорили, ты бы не поверил.
Мы перешли светлую, жужжащую пчелами душистую лужайку. Дальше лес пошел темный, еловый.
— Меня давно это мучает. Я, как увидел, что ты под дождем обратно идешь, потому что Машу пожалел, я и решил, что расскажу.
— Давайте я рюкзак понесу. А то иду пустой, а у вас и ружье, и груз.
— Ничего. Своя ноша не тянет.
Лес поредел. Стали попадаться упавшие деревья. Мы вышли на прогалину.
— Не удивляет? — спросил лесник.
— Это ураган был? Но лес-то вокруг стоит!
— Ураганом так не повалит.
В центре лесосеки обнаружился небольшой бугор, заплетенный полу сгнившими корнями. Пробираться к нему пришлось, перепрыгивая с кочки на кочку через черные непрозрачные лужи. Низина, на которой лес был повален, заболотилась. Кочки поросли длинным теплым мхом, и нога проваливалась в него по колено. Я старался ступать в след леснику, но раз промахнулся, и в ботинок хлынула ледяная вода.
— Ну вот, — сказал лесник укоризненно. — Надо было нам с тобой Машу послушаться, сапоги надеть.
Мы выбрались на бугор. Земля на нем была голой, покрытой сероватым налетом — то ли пылью, то ли лишайником, скрывающим крупные сучья и корни. Лесник разбросал груду валежника, и за ней под навесом переплетенных ветвей обнаружился черный лаз.
— Это я шалаш такой поставил, — пояснил Сергей Иванович. — Лапник натаскал. Высохло — не отличишь. Теперь отдыхай.
— Я не устал.
— А я не говорю, что устал. Потом устанем.
Он зарядил ружье, подобрал лямки рюкзака, чтобы не мешал.
— Там зверь есть, — сказал он. — Некул. Слыхал о таком?
Лесник нырнул в черный лаз, зашуршал ветками, сверху посыпались рыжие иглы.
— Ты здесь, Николай? — услышал я его голос. — Иди за мной. Темноты не бойся. А как схватит тебя, тоже не робей. Зажмурься. Слышишь?
Я пригнулся и пошел за ним, выставив вперед руку, чтобы ветки не попали в глаза. Впереди была кромешная тьма.
— Сергей Иванович! — окликнул я.
Его не было.
Тьма впереди была безмолвной и бездонной. Она не принадлежала к этому лесу, она была первобытна, бесконечна, и я не смог бы сравнить ее, например, с входом в глубокую шахту, хотя бы потому, что шахта или трещина в горе обещают конечность падения — брось камень и когда-нибудь услышишь стук или плеск воды. А здесь я, даже ничего не видя, знал, что темнота беспредельна.
И я не мог решиться сделать шаг. Я понимал, что лесник уже там. Что он ждет меня. Может быть, посмеивается над моим страхом. Где был лесник?.. Я в тот момент об этом не думал, но в то же время понимал, что это не просто пещера, что лесник не прятался в темноте, а был там, за черной завесой… Бред какой-то! Вот сейчас, вот-вот он вернется, спросит с насмешкой: «Ну чего же ты, Николай?» И я сделал шаг вперед.
И в то же мгновение земля исчезла из-под ног, я оторвался от нее и перестал существовать, потому что темнота не только сомкнулась вокруг меня, но и превратила меня в часть себя, растворила и понесла со стремительностью, которую можно ощутить, но невозможно объяснить или просчитать. В таких случаях старые добротные романисты писали нечто вроде: «Мое перо отказывается запечатлеть…»