Вещные истины
Шрифт:
– Они же вызовут полицию, да?
Я честно пожала плечами. С того момента, как мы нашли Марка лежащим без сознания, поведение Германа невероятно меня раздражало.
На вопросы врачей он ответить не смог. Сказал только, что все случилось без него. Мол, брат колол сильные лекарства и мог не рассчитать. Упал, ударился и отключился. Да, раньше такое бывало. С ним вообще одни проблемы, сами видите, калека, а помощи ждать неоткуда…
Я скрипела зубами, сжимала пальцы в кулаки, но не вмешивалась.
И вот теперь он куда-то пропал, а я была бы не прочь вернуться в свою мансарду и проспать весь этот день и, возможно, следующий, а потом на свежую голову попытаться выяснить что-нибудь о Кройц-штрассе, но продолжаю ждать
Наконец он приходит, овеянный запахом табака, и молча направляется в свой подвал. Я не отстаю. Комод сдвинут к окну, пустой дверной проем обнажает свалку вещей. Герман расстилает у порога брезентовую плащ-палатку и, стремительно перемещаясь между комнатами, швыряет на нее несколько пистолетов, рыжий от ржавчины шмайсер, пару кастетов, кинжалы с черными рукоятками, несмотря на возраст сохранившие строгость формы клинка. Поверх россыпью летят патроны. Сколько бы лет ни прошло, в старом железе по-прежнему дремлет смерть.
– В больнице поймут, что его избили, – говорит Герман, не поднимая головы. – И сообщат в полицию. Нельзя, чтобы все это тут нашли.
С этими словами он складывает углы плащ-палатки и закидывает ее за спину, как огромный бесформенный мешок.
– В колодец спущу, туда вряд ли полезут…
Покачиваясь под тяжестью ноши, он идет через кухню, но на середине пути один край плащ-палатки выскальзывает из его рук, и трофейный хлам с лязгом обрушивается на пол. Пули рассыпаются во все стороны, несколько закатываются под тумбу – теперь вряд ли получится их оттуда достать.
В наступившей тишине Герман опускается на колени. Утыкается в них лицом и сидит, раскачиваясь из стороны в сторону. Его плечи судорожно вздрагивают. Он глухо стонет или плачет – я не могу разобрать.
– Все образуется. – Самые пустые на свете слова! – Он обязательно вернется.
Герман открывает лицо и ложится на спину. Вокруг его головы разбросаны патроны.
– Я проклят, – говорит он глухо. – Я приношу несчастье. Это меня… Это я должен быть сейчас там…
– Если б ты не ушел, вы были бы там оба.
Он несколько раз поднимает и опускает влажные ресницы.
– Прошлой осенью я откопал в лесу нетронутый немецкий блиндаж. Забрал кое-какой хабар, чтобы заинтересовать покупателей, получил деньги вперед. Никто, кроме меня, не знал об этом месте. Но когда я вернулся, чтобы взять остальное, все было оцеплено. Говорили про каких-то грибников… Зачем их вообще туда понесло? Десятилетний пацан наткнулся на мой блиндаж и подорвался на гранате. А деньги уже ушли на лекарства Марку, и себе так, по мелочи… Оставалось только залечь на дно. С тех пор я почти не выхожу на улицу – только через рейсте. Даже Вио долго не догадывалась, что в доме живет кто-то еще. Я всегда в своем бункере. Не знаю, как они меня выследили, не знаю, не знаю…
– Ты рисковал ради брата.
– Я не должен был рисковать. Кроме него у меня никого нет.
Солнце ярко бьет в окно. Густая тень стола падает на лицо Германа, скрывая одну его половину, и мне невольно представляется, что это его только что увезла неотложка, а рядом со мной, глядя в потолок, лежит печальный Квазимодо, и в его глазах стоят непролитые слезы.
– Нам было по семь. Наши первые летние каникулы, – начинает он будто бы через силу, но каждое последующее слово дается все легче, и вскоре он частит так, словно куда-то опаздывает с этой внезапной исповедью. Слова льются из него рекой, взгляд неподвижен: – Здесь, в этом самом доме. Мать уехала в Польшу, сказала, подвернулось хорошее место – не то домработницей, не то няней. Врала, конечно. Денег у нас так и не появилось. Мы ходили в поношенной одежде соседских детей. Помню, в то лето мне достались белые девчачьи босоножки с бантиками, которые я потом оторвал, но это неважно… Пока ее не было – а это почти всегда – за нами присматривал
Бывшая голубятня, вспоминаю я и заранее содрогаюсь.
– В одной половине за стеклом размножалась эта дрянь, в другой было что-то вроде парника, где он выращивал редкие растения на корм своим тварям. Бабочки тоже были редкие. Иногда он возил их на выставки, а когда они умирали, делал из них украшения.
Я прерывисто вздыхаю. Герман взглядом указывает на кухонный шкаф.
– Открой.
Я послушно встаю и тяну на себя ветхую створку. Сдвигаю в сторону несколько мятых коробок с крупами – страшно даже представить, в каком году их купили и сюда поставили. В самом углу темнеет нечто крошечное, густо облепленное пылью.
Я счищаю пальцем мутный налет. Под ним обнаруживается янтарное, с темными прожилками крыло. Края обведены золотой краской. Ничто в этой вещи не напоминает о том, что когда-то она была живой, но держать ее в руках все равно неприятно.
Я прячу брошь обратно и возвращаюсь.
– Сначала он держал их в холодильнике для фиксации цвета. Потом заливал смолой и расписывал. Покупатели находились, но не то чтобы много. Он торговал прямо на улице возле рынка. Иногда брал нас с братом с собой, видно, надеясь на жалость прохожих. Одна женщина долго стояла и рассматривала, даже начала примерять, а когда он сказал, что это настоящая бабочка, чуть ли не в лицо ему швырнула. И так через раз…
В остальное время он безвылазно торчал в своем инсектарии. Мы с братом болтались по улицам в поисках приключений. Домой приходили поздно. Если везло, отчим уже спал и ничего не слышал. А бывало, натыкались на него, пьянющего в хлам, и тогда он хватал первое, что попадалось ему под руку, и срывал на нас свою злость за нищету, измены матери и собственную ничтожность. Мы мечтали сбежать, строили планы, ходили на вокзал, на поезда пялились… Потом все равно возвращались, конечно, каждый раз надеясь, что придем, а дома ждет мама. Но ее не было, и еды тоже не было. Воровать мы боялись, жрали то, что находили на задворках столовых и иногда в лесу. В августе появились грибы. Ни я, ни брат в них особо не разбирались и вообще не задумывались о том, что съедобное может быть ядовитым. Вот и тогда – набрали, сколько смогли утащить, поджарили на костре и налопались до коликов. Ночью накатило. Марк ничего, на унитазе отсиделся, заблевал всю постель и уснул. А я угодил в какой-то сюр: из темноты тянулись руки, с потолка хлестала вода, чей-то голос твердил, что все обо мне знает… Голова раскалывалась на миллион кусочков. Вскоре я понял – если глаза закрою, то уже не проснусь. Встал и пошел к отчиму… Мне продолжать?
(Темноволосый мальчик в девчачьих босоножках, пошатываясь, медленно пересекает кухню и уходит в пустую соседнюю комнату).
– Я здесь. Говори.
– Злющий спросонья, он даже не стал меня слушать. Врезал так, что я пролетел через всю комнату. Он подскочил и ударил меня ногой в живот. Одной рукой поднял за ножку стул и опустил его на мою спину.
– Герман.
– Я полз, подгоняемый его пинками, а когда оказался на улице, он захлопнул за мной дверь и запер ее на замок. В одних трусах, я еле дотащился до инсектария. Он не закрывал его, потому что знал, что мы никогда не осмелились бы туда сунуться. Я рассчитывал отсидеться до утра и уйти раньше, чем отчим придет на свидание со своими уродцами… Но когда увидел живых насекомых, их вздрагивающие крылья, эти тонюсенькие лапки и усики, во мне словно что-то лопнуло. Я схватил лопату и расколотил стекло. Выгреб оттуда все, что было – личинок, куколки и то дерьмо, в котором они копошились… я топтал их ногами, а бабочки кружили над моей головой и садились на голые плечи. До сих пор помню, как хрустит сжатая в кулаке бабочка. И ладонь потом такая блестящая…