Вещные истины
Шрифт:
Измученная передозировкой Террановы, я сбрасываю одеяло и сажусь. Голова словно налита свинцом, непонятно, ночь сейчас или раннее утро. Из-под двери пробивается свет – родители не спят. Я шарю по полу в поисках смартфона, нахожу его и снимаю с блокировки. Девять вечера. Лучше бы вообще не ложилась…
В поисках связи с реальностью я открываю список контактов. Нахожу записанный наспех номер без имени и редактирую: «Герман Терранова». Нет, лучше просто «Герман». Хотя какая разница?.. У него старый кнопочный телефон, я видела мельком – такая почти ретро-трубка, удивительно, что кто-то еще ими пользуется.
Гудки. Телефон, наверное, брошен на кухонном столе. Гудки, гудки, гудки.
– Да, – отвечает он хрипло. От этого голоса меня мгновенно бросает в жар.
– Привет. Есть новости от Марка?
Тяжело дышит и молчит. Перебрал с ликером?
– Марка больше нет.
Я подтягиваю колени к груди, сворачиваюсь в клубок, закрываю глаза, зажимаю их ладонью. Широко открываю рот и отчаянно хватаю воздух.
– Герман, – шепчу я и пугаюсь этого звука.
– Нет больше Марка, слышишь? Он умер.
– Я сейчас приеду.
– Мне пора.
– Я приеду! – повторяю я, не представляя, как именно это сделаю – надеяться на автобус до города не приходится.
Я выскакиваю из комнаты, щурясь от яркого света, и иду на звук работающего телевизора.
В спальне мама укладывает стопки вещей в чемодан.
– Ужин на столе, – говорит она при виде меня. – Я хотела тебя разбудить, но ты не поддалась. Тапочку в меня швырнула. Голова болит?
– Мне домой надо. Срочно.
– Что за срочность такая на ночь глядя? – Вопрос ответа не требует. Им обоим известно, что если я сказала, то все равно уеду. – Подожди немного, отец тебя отвезет.
– Не отвезет! – раздается со стороны развернутого к телевизору дивана. Папина рука салютует мне открытой пивной банкой. – В первый день отпуска имеет право!
Мама возводит взгляд к потолку.
– На попутках не езжай. Вызови такси. Деньги есть?
– Угу, – говорю я и целую ее в щеку. – Удачного отдыха!
– Позвони, когда доедешь.
Я торопливо их в этом заверяю. Сую ноги в кроссовки, закидываю на плечо рюкзак и выхожу в прохладную, пахнущую свежестью ночь.
Небо над поселком усыпано звездами. Из-за облака выглядывает бледный серпик растущей луны. Ветер играет кронами деревьев, где-то неподалеку заливается трелями соловей. Здесь и днем не то чтобы людно, а сейчас вообще ни души.
Быстрым шагом я отмеряю путь до старых амбаров. Их два, и оба полуразобраны – кирпичи для дач вывозили грузовиками. Оставшиеся стены пересекают темные балки, лунный свет очерчивает остатки черепичной кровли.
Я шагаю внутрь одной из развалин, пытаясь не подвернуть ногу на кирпичных обломках, и пробираюсь туда, где темнеет оставленный Германом рейсте.
Что делать дальше, я не знаю, поэтому раскидываю руки, как делала это в бабушкином доме, подчиняясь просьбе Германа. Я вжимаюсь в стену и вспоминаю биение знака, птичий трепет на уровне груди. Я прошу рейсте о помощи. Мне нужно туда, в маленькую комнату без окон, увешанную флагами победы, где недавно оборвалась одна жизнь и, может быть, прямо сейчас обрывается другая.
Это похоже на пульс. Поначалу далекий и слабый, он набирает
И он есть.
Я по привычке закрываю глаза. Боюсь, что, если взгляну туда – в последний миг перестану верить, и ничего не получится.
Но у меня получается. Я выхожу в знакомом подвале. Поблизости хлещет вода, я не успеваю подумать, а уже бросаюсь на звук, в этом плеске нет ничего хорошего, он наполняет меня ужасом. Дверь ванной распахнута. В ржавом свете лампы я различаю раковину, полную воды, и треснутое зеркало над ней, и лезвие над запястьем.
Я хватаю его за руку. Брызги разлетаются в стороны. Герман вырывается, выталкивает меня в коридор и выходит сам. Мы стоим друг напротив друга, одинаковыми движениями стирая с лиц капли воды.
– Ты порезался, – говорю я, глядя на его кровоточащие пальцы.
– Не нужно меня спасать. – Каждое сказанное им слово истекает злостью, злость буквально сочится с его губ. – Ты делаешь хуже. Уходи.
Нарочно задев меня плечом, он бросается в подвал. Я слышу шипение баллончика: Герман яростно закрашивает свой рейсте, отрезая себе путь наружу, а мне – внутрь.
Мысленно с ним споря, я оказываюсь в комнате с книгами, куда впервые пригласил меня Марк, – книг здесь, конечно, уже нет, они свалены в дальней комнате вместе с другими жертвами учиненного погрома, но стол на месте, только вместо компьютера на нем поблескивает фарфоровый малыш с обутыми в коньки босыми ножками. Моя унаследованная «Зима».
Герман врывается стремительно, как смерч.
– Уходи! – бросает он, но осекается, когда понимает, куда я смотрю.
– Ты забрал его и ничего мне не сказал.
С и без того бледного лица Германа сходят остатки краски.
– Сам по себе он дешевка. Без трех других ты ничего бы за него не выручил.
Герман стоит в центре комнаты в расстегнутой белой рубашке. Волосы влажно прилипли ко лбу. Глаза мертвые.
– У меня нет денег на похороны, – говорит он тихо и вынимает из-за спины руку с зажатым в ней трофейным кортиком. Его умоляющая улыбка кроит мое сердце пополам. – Ты же шеффен. Я прошу тебя. Сам прошу.
– Я. Не. Шеффен!
– Ты прошла через мой рейсте.
– Я не знаю, как это получилось.
Херувимчик-фигурист снисходительно взирает на нас с едва заметной усмешкой на румяном личике. Я перевожу взгляд с него на темные половицы, а оттуда – на Германа.
– Завтра у тебя будет полный комплект. Смотри не продешеви, они в идеальном состоянии. – Он не благодарит и выглядит так, будто я влепила ему пощечину. – То, что останется, вернешь своим обманутым дольщикам. А сейчас тебе нужно поспать.
Кажется, Герман готов улечься прямо здесь же, на голом полу, но я с протестующими возгласами подталкиваю его в комнату брата. Он покорно передвигает ноги, а дойдя до кровати, падает на нее, не раздеваясь, и остается лежать с открытыми глазами. Я укрываю его краем одеяла, кошусь на нож, который он по-прежнему сжимает в руке, но не решаюсь к нему прикоснуться.