Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе
Шрифт:
— Подумаешь, большое дело! — пренебрежительно ответила Гульчина, и мы расстались.
Я чувствовал себя посрамлённым. Когда я узнал, что в моём появлении замешан бог, то летел как на крыльях, а теперь был похож на несчастного мокрого цыплёнка. Меня сильно задело, что Гульчина встретила эту весть равнодушно и не разделила моей радости.
В другое время я бы вцепился ей в волосы и хорошенько поколотил бы, а теперь еле сдерживался, чтобы не расплакаться.
Разве я знал, что дома меня ждало ещё большее разочарование!..
Когда я вернулся домой, отец решил поднять на чердак огромное бревно
— Ты, мать, жива? — бросился к ней перепуганный отец.
— Спаслась! Спаслась! — ответила побледневшая мама, присела на бревно и вытерла косынкой выступивший на лбу пот.
Увидев, что беда миновала, отец взбесился:
— Да что ж ты такая бестолковая и дохлая!
— Здравствуйте! Думаешь шутка выдержать эту тяжесть? Нашёл богатыря!
— Думаю… не думаю… а, ух! И на кой только чёрт бог создал женщину!
— Скажи, пожалуйста! А как бы ты появился на свет?.. Или твой сыночек? Может, ты думаешь, что Караманчика нам и вправду с неба сбросили, — засмеялась мать.
Я стоял за стеной амбара и всё слышал. Э-эх! Хоть бы я оглох тогда! Меня словно холодной водой окатили. Я понял, что ни сам бог, ни ангелы не имели ровно никакого отношения к моему появлению на белый свет. Более того, я смекнул, что этим богом и ангелом и была та, которой только что бревно чуть не сломало ногу. Я страдал и сокрушался оттого, что все жестоко обманывали нас, детей, — отец, мать, бабка, дед, дядя и даже поп Кирилэ, которого в деревне называют самым святым человеком. И выходило, что самым честным из всех был отец моего дружка Кечо: он-то не скрыл от сына правды.
Итак, недолго парил я орлёнком в небе, пришлось спуститься на землю. Как горька иной раз бывает правда! Хоть бы ещё два годика потешиться сладостными мечтами, прогуливаясь по небу вместе с Гульчиной!
Да к чёрту всё! Что было, то было! Ни кувшина разбитого, ни сердца не исцелить. Отчаиваться из-за этого не следует. Ну и что ж с того, что я стал человеческим сыном? Правда, если бы спросили у меня, я бы, конечно, выбрал себе в родители бога и ангелов, но ведь на свете ничего не делается по нашему хотению. Эх-ма!
Гроб и колыбель
В день моего рождения в материнский дом пришли двое братьев. Один принёс колыбель, другой гроб, — так радость и горе впряглись в одно ярмо. Смерть и жизнь, взявшись за руки, вместе вошли в маленький домик. В тот день, когда я родился, мой дед Караман испустил дух. Моя бабушка Тапло, сидя на полу, одной рукой обнимала гроб, а другой держалась за колыбель. Народ притих, все решили, что она вот-вот распустит волосы и начнёт вопить, но бабушка вдруг бодро закричала:
— Люди! Не надо слёз, не то ещё горе к ребёнку перейдёт! Что плакать-то: один ушёл, другой пришёл!
Прийти-то я опоздал на добрых три месяца, но зато вовремя попал.
Дай бог всякого благополучия нашему доброму соседу: ведь это он заколол буйвола и угостил мою мать. После смерти своего отца она должна была бы надеть чёрное платье, но моё рождение помешало этому. Ведь, коли женщина качает люльку, то ей негоже
Одним словом, моё появление облегчило горе деревни, развеяло печаль домочадцев, размыло потоком пиров гору скорби и утешило близких.
— Славный мальчуган, — сказал тот, кто принёс колыбель.
Но второй, который принёс гроб, возразил:
— Он похож на неспелую айву! Что ты нашёл в нём хорошего?
— Как тебе не стыдно! — заступился за меня первый. — Ну и что, если ребёнок покрыт пока пушком? А то, что он осушил в семье и деревне слёзы, этого тебе мало? Такая кроха столько добра принесла, а подрастёт, то ли ещё будет?!
Оказывается, все только и делали, что целый месяц хвалили меня, вот это, мол, ребёнок, утешитель, если все так будут рождаться, то на земле навечно будет уничтожено горе.
— Знает парень своё дело! Ха-ха-ха!
И имечко само далось в руки: один Караман ушёл, другой пришёл, — ожил корень поваленного дуба!
А утешитель, запретивший плач и рыдания, сам всё время, пока не похоронили деда, без устали плакал. Ближайший сосед наш Олифантэ сказал:
— Ой, господи! Не успел парень на свет появиться, ему подсунули мёртвого деда… Ясно, что он будет плакать, не застольную же ему петь! Только подумать: младенец, а сердцем истинный грузин!
На что брат его возразил ему:
— Да он не деда оплакивает, а мертвеца испугался, вот и ревёт с перепугу. Смотрите — плачет, а слёз нет.
— Так они у него ещё не успели появиться. Чего у человека нет — того нет, — оборвал его Олифантэ.
Но то, что сказал деревенский староста, совершенно обескуражило и того и другого:
— Вовсе он и не по деду, и не с перепугу плачет. Ребёнок жаждет славы и хочет возвестить всему миру о своём появлении. Достойно, мол, меня встречайте!
Эх! Не будь я тогда глухим, слепым и немым, я бы всем троим глотки заткнул. Уж вранья-то бы не стерпел. Я ведь и не мыслил тогда о таких вещах, как слава, почёт — чихать я на это хотел. Потому что знал: урожай всегда поспевает в свою пору. Если только судьбе будет угодно, она и имя даст, и в уважении не откажет. Смерть деда меня не заботила, да и страху я никакого не испытывал. Клянусь вам, совсем другое меня беспокоило. Были бы живы сейчас моя мать и те обе повитухи, уж они-то вам подтвердили бы, что я совсем не хотел родиться. Ещё бы, целый год — все двенадцать месяцев, сидел я себе преспокойно в тепле, в чреве родной матери, а когда меня-таки насильно выволокли в этот холодный мир, то, понятно, стал я плакать, не в пляс же мне было пускаться от радости!
Можете попробовать: выгоните ребёнка в мороз из тёплой комнаты на двор, и если он не заплачет — отрежьте мне правый ус!
В одном только был прав брат Олифантэ: я действительно плакал тогда без слёз.
Лишь через месяц захлопал я ресницами, но весь мир показался мне окутанным туманом, кособоким и кривым. Вот тогда-то и пустил я впервые слезу по-настоящему: разве, мол, исправишь его! Почему-то я считал это только своей заботой.
Но, когда отец повёз меня из материнской деревни в свою, я уж разглядел всё вокруг.