Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе

Гецадзе Акакий Исмаилович

Вот как это произошло.

В один прекрасный день к бабушке Тапло приехал на лошадке в гости зять. Перед лошадью плёлся мул, навьюченный хурджином с подарками. У нас это издревле повелось: женщина рожала у своих родителей, после рождения ребёнка ей преподносили подарки.

Мой отец тоже решил не ударить лицом в грязь и предстал перед тёщей с дарами.

Накрыли на стол.

Отец навёз столько всякого добра, что и меня благословили и ещё осталось, чтоб на сороковой день справить поминки по деду. И на сей раз отмечали печаль и радость вместе. Позднее, когда я подрос, я уж точно уверился в том, что жизнь и смерть, смех и слёзы, отчаяние и надежда

всегда неразлучны, что жизнь не может существовать без смерти, как и смерть без жизни, что испокон века несутся они в одной упряжке…

Как только убрали со стола, мать оделась потеплее и села на лошадь с приготовленным для неё удобным седлом. Меня же положили в люльку и так крепко перепеленали, будто разбойника связали и боятся, как бы он не удрал. Потом отрядили мула и крепко привязали к нему верёвками хурджин. Правый глаз хурджина был пуст, зато из левого выглядывал жирный розовый поросёнок. Он был живой, страшно визжал, словно хотел остаться и, кажется, пытался даже выскочить. Что же касается моей люльки, то она была водружена на мула таким образом, что голова моя оказалась рядом с его хвостом. Так подошли мы к скалистой горной тропинке: впереди осторожно ступал конь, за конём шёл отец, державший в руке уздечку мула, с одного бока покачивался я, с другого — подаренный мне мокроносый поросёночек. Мул тяжело ступал, а я так важно раскачивался, словно ехал в царском паланкине. Временами поросёнок пугался и взвизгивал, а я ни разу не запищал. Дорога была неровная и извилистая, но мне-то что было до этого: я полёживал себе на мягком тюфячке и широко раскрытыми глазами глядел на чудеса света. Любознательность не давала мне покоя, и я боялся закрыть глаза хоть на минуту.

Словом, я спускался с гор, оставляя за своей спиной неприветливую зиму. Навстречу мне двигалась весна. Солнце слепило глаза, и я не понимал, чего ему от меня надо.

Наверху дремали пушистые облака, покойно было и на небе и на земле.

Меня никто не встречал с цветами в руках, хотя кое-где уже виднелись цикламены. В тот день я впервые услышал и щебетание птиц.

Мне очень хотелось высвободить руки из пелёнок и схватить какую-нибудь птичку или поймать солнышко и, подобно запретному плоду, сунуть его в свой беззубый рот, но меня так крепко связали и так долго качался я в тот день, что не смог шевельнуть даже пальцем. Если бы не это, кто знает, может, я и на самом деле погубил бы мир — сорвал бы с неба солнце… Но… спасибо бабушке Тапло, это она так хорошо меня запеленала. За такую услугу человечество смело может поставить ей памятник величиной с гору!

Домой мы прибыли благополучно.

Это было моё первое путешествие. Если правду говорят, что первое, с чем повстречаешься, прилипает к тебе на всю жизнь, то у меня от путешествия на муле в соседстве с поросёнком должны были остаться упрямство и обжорство.

Ободранный барсук и сосед-самодур

К тому времени мой дядя Пиран уже успел вкусить сладость охотничьих успехов. Узнав, что племянника везут домой, он решил встретить его не с пустыми руками. Зарядил своё ружьё и сунулся в лес в надежде подстрелить в честь маленького удальца хотя бы паршивого зайчишку. Не успел он подняться в гору, как его собака вспугнула зайца. Косой мгновенно перебросил уши за спину и пустился наутёк. Но дядя не растерялся, преградил ему путь, прицелился и выстрелил.

— Бууух! — грянуло ружьё.

— Ууух! — отозвались лес и скалы.

Дядя Пиран не знал, попал ли в зайца, но увидел, что

тот, покатившись с крутой скалы, угодил прямо в ручей. Дядя спустился туда, но собака опередила его и оставила от зайца лишь одни задние лапки. Смущённый охотник решил было, что пулей оторвало зайцу эти лапы, и тот удрал без них, но потом увидел, что его хвалёная собака облизывается и со злостью пнул ногой прожорливого пса. С пустыми руками поднялся он по лесистой горе, не поискав даже изодранной заячьей шкуры.

Так первая охота в мою честь обернулась для меня дурным предзнаменованием: убитый дядей заяц достался собаке.

Но дядя Пиран охотился не только с ружьём: он отлавливал зверей силками.

Поднявшись в гору, он вспомнил об одной своей ловушке и направился к ней. Подойдя близко, он увидел, что в неё попал короткохвостый барсук с маленькой головкой. Барсук таращил глазки и скалил острые зубки. Дядя бухнулся на колени, воздев руки к небу и вознёс благодарение богине охоты. Он отвязал капкан и поволок его за цепь. Барсук изо всех сил грыз железные прутья, но что толку, ведь капкан, слава богу, не кукурузный початок. Придя домой, Пиран повесил барсука на тугой ветви вверх ногами. Как раз тогда, когда мы ступили во двор, он содрал с него шкуру и не удержался от удовольствия припомнить барсуку его прошлые преступления:

— Вот так-то, милый! Помнишь, как ты у меня кукурузу слопал!

Наконец, покончив с барсуком, он бросил барсучью шкуру на телегу, срубил ветку топором и несчастный барсук забился на земле. Но вдруг… приподнявшись, барсук поплёлся к телеге, где валялась его шкура. Наверное, замёрз и решил снова надеть её на себя. Возле телеги — петух со шпорами обхаживал знакомую хохлатку и грозно поводил глазами. Увидев вдруг перед собой странное существо, петух с перепугу взмахнул крыльями и вылетел со двора.

Барсук, шатаясь, ступил ещё шаг и грохнулся наземь, так и не добравшись до своей шкуры.

Глядя на его окровавленное тело, отец сморщился и с отвращением сплюнул.

— Что, противно? — спросил дед.

— До тошноты! Такого я в своей жизни ещё не видывал, тьфу! — плюнул он снова и, повернувшись к мулу, стал отвязывать люльку.

— Противно, да? — повторил дед. — А знаешь ли ты, что пока тебе недели не исполнилось, ты был точно такой же, как этот ободранный барсук, и я до тебя не мог даже дотронуться. А потом привык и стал целовать в запрещённые места. Так-то оно, сынок. Ещё плюнешь?

Отец смолчал, хотя заметно было, что эта новость нисколько его не обрадовала.

Теперь дед повернулся к охотнику.

— Безбожник ты! Как же можно, не убив зверя, сдирать шкуру?

Дядя ничего не ответил, только передёрнул плечами.

— Или, может, он воскрес, когда ты начал сдирать с него шкуру? — допытывался старик.

— Так я его по башке раз девять стукнул деревянным молотом, что же мне ещё было делать? Не резать же его как курицу! Ну, думаю, последний дух из него выйдет, когда я шкуру сдеру, — оправдывался дядя Пиран.

— Как же так? — вмешался отец. — Шкуру ты с него содрал, а он живым остался? Чудеса прямо! О, боже, что за странного зверя ты создал!

— Не удивляйся, сынок, — проговорил дед. — Подойди поближе, я тебе шепну, чтоб никто не услыхал… Мы, люди, гораздо выносливее… Власти каждый день сдирают с нас по девять шкур, а мы, как видишь, всё ещё на ногах, и передвигаемся. Куда там барсуку до нас…

Итак, застав во дворе такую картину, я, впоследствии, на себе испытывал её результаты: бог наградил меня терпеливостью и выносливостью барсука…