Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе
Шрифт:
Чего же мне было его жалеть. И тут я решил, что действительно вонючая душа у города; а какова же она у человека, который мог отнять последнее у несчастного деревенского оборвыша? Опротивел мне и город тот поганый, и незнакомый мальчик, которого я собирался задушить, но быстренько я этого беса из своей души изгнал. И как только смел я, несчастный, такое замыслить! Человека убить!!
Может, подумал, у него и пистолет есть, пристрелит он меня ни за что, лучше уж остаться голым, чем лежать мне безвременно в могиле.
Хозяин собаки понял,
«Счастливая, — думал я, — всегда на ней есть одежда, если уж сдерут с неё шкуру, а так украсть никто не украдёт. И в Куре она одетая купается, входит и выходит спокойно, зимой и летом в одних чохе-архалуке ходит, не жарко ей, не холодно… А я… Видела бы меня сейчас Гульчина!»
И захотелось мне в этот миг умереть. Глупая вещь самоубийство, но на мгновение я вдруг почувствовал себя глупцом; что поделаешь, ведь и я человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Но не успел я подумать о самоубийстве, как встал перед глазами моими отец, рассказывающий мне притчу о бочке яда и капле мёда. Я сразу приободрился.
Вы, вероятно, знаете, что когда человек всё потерял и остался, так сказать, в чём мать родила, не очень-то он заботится о том, что скажут окружающие: вот так и я, решился почти голым идти по улице. Подождал пока хорошенько стемнеет, натянул на глаза шапку, поправил панталоны и побежал. Но как только появился я на улице, кто-то истошно закричал:
— Скорей, скорей, на помощь! Из сумасшедшего дома человек сбежал! Держите, держите!
Я побежал быстрей. Народ со смехом за мной:
— Лови, лови!
Кто-то притащил верёвку. Меня поймали и привязали к фонарному столбу.
— Люди добрые, я не сумасшедший! — вопил я изо всех сил.
— Ну конечно! — издевались вокруг.
— А может, ты царь Ираклий, — спрашивал меня тот, кто набросил мне на шею верёвку.
— Какой там сумасшедший… из деревни я!
— Вяжите его, вяжите!
— Ей-богу, я не сумасшедший, обокрали меня! — орал я во всё горло.
Народу всё прибавлялось:
— Человека убили?
— Вора поймали?
— Кто, кто, разбойник, бандит?!
Кто-то ударил меня ногой, кто-то стукнул кулаком, а я, не помня себя от боли и обиды, повторял одно и то же:
— Не сумасшедший я, нет! Обокрали, обокрали!
— Дай ему, как следует, может, в себя придёт!
— Остановитесь, люди, он правду говорит. Сегодня у этого несчастного на Куре украли одежду, я своими глазами видел! — подскочил ко мне высоченный юноша.
— Наверно, потому он и сошёл с ума, — не сдавался мой мучитель.
— Пустите меня, пустите, не сумасшедший я, — твердил я горько.
Верёвка немилосердно натирала мне руки и ноги, так, что терпеть не было сил.
— Ну-ка, люди добрые, не пожалейте, если есть старьё какое, вынесите несчастному, наденьте на него, пусть идёт своей дорогой! — закричал мой защитник и стал развязывать верёвку.
Наконец я почувствовал,
А народ хлебом не корми — подавай зрелища. Как узнали, что я не сумасшедший, начались расспросы, как да что. Мучитель же мой даже попросил у меня прощенья. Кто-то притащил мне какое-то старьё. Качаясь, совсем обессилев, побрёл я дальше. Теперь за мной увязалась стайка мальчишек.
Пианица, пианицаЗа риумкой тианица! —орали они мне вслед, но я шёл будто не слыша. Колени у меня подгибались, словно ватные, однако если я и был похож на пьяницу, то сам того не замечал. Ребята все шли за мной и кричали, но в ответ я не издал ни звука. Правда, одежда моя пропала, но ума я не потерял, знал, что стоило мне огрызнуться, они б от меня не отстали. С ума бы свели, и снова какой-нибудь сорви голова побежал бы за мной с верёвкой. Да, да, опять приняли бы меня за сумасшедшего, как наших сакиварских Алексу и Пацию.
Кечошку я встретил у самой хижины, он, оказывается, ждал меня с нетерпением.
— Ой-ой-ой! Что это ты нацепил? Совсем стал на главного начальника похож. И где это ты, безбожник, пропадал столько времени?! Ну, что-нибудь выгадал?
— Пусть враги твои и неверные так выгадают! Обворовали меня на Куре.
— И так у тебя ничего не было, а теперь ещё и обворовали тебя, несчастный! А что тебе на Куре понадобилось?
— Жарко стало, освежиться захотелось, а как из воды вышел, сердце прямо-таки упало… эх!
— Эк ты, ничего-то толком делать не умеешь по-нормальному, а туда же лезешь!
— Ну уж, если человек из ворот выйдет и тебя на дороге встретит, в каком, спрашивается, деле у него толк будет!
— Теперь ты все свои беды на меня свалишь. Да разве же я виноват?! Не хорошо так, не к лицу тебе. У каждого человека своя судьба. Недотёпа ты эдакий, когда в Куре плескался, где глаза твои были, в воде что ли их оставил? Чего смотрел-то, чего?
— Не к чему сейчас ерепениться, говорят, когда арба перевернётся, тогда искать дорогу поздно. Смеётся она надо мною, смеётся судьба проклятая, но посмотрим, кто кого одурачит. Еврей знаешь что сказал: — пусть, говорит, господь-бог не даст сыну моему в первый день деньги выиграть. Должен он убыток потерпеть, тогда трезвей будет, и убыток этот потом ему прибылью обернётся. А евреи, знаешь ведь, народ умный, им верить можно.
— Правду говорят, что надежда — хлеб для несчастных!
Я рассказал Кечо обо всём, что со мною приключилось.
— А ты-то что целый день делал?
— Пекарям дров нарубил, они меня за это хорошенько накормили.
— Чудесно! Чего ещё тебе надо! Тебя ведь, мой дорогой, накормить досыта не шутка, живот твой, что пустой горшок, столько времени ты голодный бродил, что буйвол, наверно, в желудке поместится, неужто наелся?
— Наелся и ещё как, неделю могу не обедать. Поздно уже, ляжем, что ли.