Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе
Шрифт:
— Ой, благослови тебя бог! — обрадовался тот.
— А чтобы он у тебя не задохнулся, высуни ему голову, — ввязался в разговор Кечошка.
— Спасибо, деточки, научили! — обрадовался крестьянин и сунул гуся в штаны, потом, расстегнув пуговицу на ширинке, выпростал из неё гусиный клюв, сам сел, прислонившись спиной к стене, и задремал.
В Гори в купе к нам вошла молоденькая девушка. Она уселась рядом с Кечо, положив прямо перед собой корзинку, полную черешни.
Поезд тронулся.
Гусь, вероятно, был голоден и жаден порядком, заметив черешню,
Нас распирало от смеха, но громко смеяться мы боялись, — крестьянин мог проснуться и тогда — прощай удовольствие. Девушка почувствовала что-то неладное, но ничего не поняла, покраснела, как черешня, растерянно вскочила с места и в изумлении громко закричала:
— Господи, что за чудо! Отродясь такого не видывала, ой, ой! — схватила корзину и выскочила в коридор.
Так, в самом весёлом расположении духа незаметно доехали мы до Тбилиси.
— Не смейся так много, — уговаривал я Кечошку, — знаешь ведь, что за большим смехом большие слёзы приходят.
— И-и! Тоже мне! Разве не найдётся у меня слёз, когда нужно будет поплакать? Так почему же мне сейчас не посмеяться?.. — прервал он меня на полуслове.
Загадка мух и человек с хвостом ласточки
Отошли мы от станции, огляделись вокруг, и хорошее наше настроение вмиг как дым развеялось. Куда идём, путь держим, ребята сакиварские, что нам в этом Тбилиси-городе, дядя у нас там, кум, сват ли, сами не знаем, а идти надо!
— Караманчик, а Караманчик! Куда это мы?..
— А я почём знаю, в город, в Тбилиси. Да ты не трусь, подожди, оглядимся, дорога покажется.
Остановились, постояли немного, запихали тощие наши бурдюки в пустые хурджины, посмотрели по сторонам и дальше пошли. Идём, видим — дорога разветвляться начала. И прямо, и вправо, и влево. Много, видимо, в городе дорог, а потому-то и почудилось нам, что горожане — народ бестолковый: снуют как будто без всякой цели мимо нас, словно заблудившись.
— Давай, пойдём сюда, — предложил я и пошёл прямо.
Кечошка уныло поплёлся за мною… Идём, а тут от земли такой пар поднялся, что небо стало совсем бесцветным. Духота ужасная, солнце печёт, а воздух — хоть топором руби, такой тяжёлый. Я совсем ослаб, веки стали слипаться от измора.
— Чего это, — говорю, — скажи на милость, поспешили мы выпустить воздух из бурдюков, в них он всё-таки был куда лучше, чем здесь, на улице.
— И не говори, — соглашается со мной Кечошка, — совсем совесть потеряли, чистый воздух и тот продать норовим.
— Не то что ты да я наторговали. Хи, хи, хи! — не удержался, поддел я дружка.
Первую ночь мы провели в саду на берегу Куры, а ранним утром обыскали базар. Во всю глотку кричали повсюду мацонщики, всё уговаривали
— Караманчик, у всех мацонщиков — ослы, мацони у них, наверное, тоже из ослиного молока, не иначе, — сказал Кечо.
Это мне совсем не понравилось.
Солнце, между тем, поднялось выше, и его золотые лучи всё больнее жалили наши затылки.
Пот струился у меня по лбу, и капли его жгли глаза. Но всё-таки я успел заметить, что богачи здесь живут в больших каменных домах, в верхних этажах, а беднота ютится в глинобитных мазанках. И что обитателям каменных домов и верхних этажей лень носить мусор вниз, поэтому они выкидывают его прямо из окон на голову несчастным беднякам. Те бранятся, грозят, проклинают сытых и благополучных богатеев, а эти живут не тужат, наслаждаются своими богатствами и день ото дня становятся всё жирнее и нахальней.
Несмотря на жару, улицы были полны людей.
«Интересно, — подумал я, — все гуляют как на празднике, а кто же всё-таки работает?»
Кечошка словно в душу мне поглядел и говорит:
— Караман, парень, этот Тбилиси не мёдом ли помазан? Что люди как пчёлы к нему стремятся?
Я с сомнением пожал плечами и в ответ тоже спросил:
— Как ты думаешь, что это за запах такой, прямо в нос бьёт. Не мёдом ли пахнет?
— Какой там мёд, от этого запаха так и хочется поскорее нос зажать. Воняет чем-то, а чем, не пойму.
— И я не могу понять, скота вроде здесь никакого не держат, потому и навоза быть не может, гусиного помёта тоже… а воняет, странно очень! Земля, наверно, так пахнет, — я сказал это просто так, первое что на ум взбрело, чтобы прервать затянувшуюся задушевную беседу.
Впоследствии я часто думал: чем же всё-таки пахло в городе?! Люди на улицах роились как мухи, а мухи — как городской люд. Ещё я заметил, что в городе мухи кусались куда больней, чем в деревне, и при том отвратительно жужжали. Из-за них я прямо-таки возненавидел город.
Вам, вероятно, известно, что всякая муха, разумеется, кроме пчелы, обожает вонь, так вот, в городе куда больше вредных и крупных мух, чем в деревне, а вони и грязи, конечно, тоже. «Но чем всё-таки так пахнет?!» — Вот над этим-то я и ломал голову.
Дома и дворы здесь чище и лучше, чем в деревне, народ одевается опрятней и в баню чаще ходит, — непонятно просто.
Набрав горстку земли, я поднёс её к самому носу: пахнет как наша! Ничего не пойму!
— Странный запах! — обратился я к Кечошке.
— Ни дать ни взять, это пахнет невидимая душа города, — заметил тот важно.
— Выходит, воняет у города душа, — сказал я и сам удивился, и от удивления даже рот разинул: — «Может, и впрямь грязная у города душа…»
— Не знаю, не знаю, да откуда мне знать, а знал бы — так не слонялся по этим улицам, — сказал мне Кечо и немного погодя добавил — А разве так не бывает, встретишь красивого человека, всё в нём хорошо, и лицо чистое, и одежда опрятная, а как заговорит, такой у него запах изо рта, — барсука в нору загонит.