Веселый спутник. Воспоминания об Иосифе Бродском

Аллой Рада

Наутро на ближайшем к нашей гостинице дебаркадере я увидела Лору Степанову — впервые за 25 лет, с 4 июня 1972-го, когда мы обе провожали Иосифа в Пулковском аэропорту, как тогда казалось — тоже в потусторонний мир. До Сан-Микеле вапоретто идет примерно полчаса, и за это время облачное с утра небо успело расчиститься, стало тепло и ясно. Кладбище вообще сухое и тенистое, запомнились две высокие и в полном цвету магнолии по обе стороны главной аллеи. Стрелками были указаны направления на различные участки, а также к могилам Стравинского и Дягилева. Не было сомнений в том, что вскоре

так же будет указан путь к могиле Иосифа. Но пока что его имя (конечно, латинскими буквами) с датами жизни под ним мы увидели на гробе, покрытом узким ковром, сплетенным из живых разноцветных роз. Гроб принесли еще к не совсем готовой могиле, и пока рабочие возились с лопатами, его поставили в стороне на козлах, а собравшиеся разделились на отдельные группки; знакомые тихо приветствовали друг друга, а незнакомые друг друга разглядывали в неловком ожидании, как часто бывает на похоронах. Было, думается, человек сто. Я мало кого знала. Некоторых, конечно, узнавала, в силу их всеобщей известности: Сюзен Зонтаг, Барышников, Рейн. А других, с которыми была ранее знакома, не видела иногда десятилетия: Галя Дозмарова, Леша Лифшиц, Миша Мейлах…

Как мне показалось, для большинства присутствующих это была завершающая похоронный год церемония, потому что они были на отпевании и на поминальной службе в Нью-Йорке, они уже слегка смирились с утратой, ведь времени прошло действительно порядочно. Но для таких, как я, которых тоже было много, прощание проходило сейчас, и гроб не был символом, а хранил тело, ту «тленную часть», о которой писал Иосиф на столетие Ахматовой. Было ужасно грустно. Ни музыки, ничего. Когда опустили гроб, какая-то женщина (итальянская журналистка, как нам сказали потом) прочла что-то вроде небольшой проповеди, вернее, избранные евангельские тексты. Конечно, по-итальянски. Вот и все. Нюша кинула в открытую могилу букетик ландышей, а Мария — горсть земли, а за ней все остальные. Зоя Борисовна Томашевская привезла немного земли из Комарова, что-то высыпал из мешочка и Анатолий Найман, не знаю откуда. Могильщики заровняли яму, сделали небольшой холмик, уложили на нем венки и букеты и поставили простой белый деревянный крест с надписью на поперечине Joseph Brodsky. В это время семья (Мария с Нюшей, ее родители и сестра) уже направилась в кладбищенскую церковь, куда потянулись и все остальные. Короткая месса тоже шла по-итальянски. А потом вышел Марк Стренд и прочел по-английски неопубликованные еще «Эпитафии» к «Кентаврам», пятое стихотворение из этого цикла. После чего одна переводчица и Леша Лосев прочли по- итальянски и по-русски «Венецианские строфы». Я всё ждала, что пустят запись, что мы услышим авторское чтение («был всеми ощутим физически спокойный голос чей-то рядом…»), но ничего подобного не произошло. Может быть, так не принято здесь, не знаю. Во всяком случае, мессой церемония захоронения закончилась и все заторопились на причал. Народу было много, один вапоретто не должен был всех вместить, и мы с Дитой решили

не ждать, а вернуться на кладбище и уже одним постоять у могилы Иосифа.

Вечером все прибывшие на похороны были приглашены на прием в одно из палаццо на Большом канале. Еще с воды мы увидели балкон палаццо Мочениго, на котором стояли Саша Сумеркин и Диана Майерс, и мемориальную доску на стене — о том, что здесь несколько ночей провел Байрон. Внутри была анфилада громадных салонов с высоченными потолками, слуги в белых куртках предлагали шампанское доброй сотне гостей. Мария Бродская, хозяйка вечера, была очень хороша в черном вечернем платье с голыми плечами и длиннющим газовым шарфом в черно-белый горошек. Нюша старательно позировала, стремясь показать большой бант сзади на своем белом платье, и мы тоже ее сфотографировали.

Сидели за круглыми столами человек по восемь. За одним из столов говорили только по-итальянски, за другими — по- польски, по-английски, по-русски. Было хорошее вино, вкусная еда, приятные люди, но я никак не могла поверить, что это и всё. Думала, что будут читать стихи, вспоминать эпизоды из жизни Иосифа и тому подобное, но ошиблась. Где-то через полчаса раздался стук ножа о бокал: это попросил слова Ромас Катилюс и произнес по-английски несколько фраз о том, что мы здесь собрались благодаря Иосифу, буквально обраставшему друзьями, так что и после себя он оставил множество людей, самых разных, которых именно он и объединял или даже еще сможет объединить, если они пока между собой не знакомы, и что, кроме всего прочего, мы должны быть ему благодарны еще и за это.

Больше никто на публику не говорил, а каждый стол жил своей жизнью. К нашему столу с соседнего обернулась женщина. Наших примерно лет, миловидная, заговорила с легким акцентом, но очень правильно по-русски. Через секунду назвала себя: я — Зофья. Это было каким-то чудом. В 1962 году «Зофья» была мифом, никто ее не знал, хотя все твердили, как сомнамбулы: «В сочельник я был зван на пироги». И тут вдруг — живая, приятная, очень славная женщина, живет в Катовице.

Вот так закончился этот вечер, сплошь состоявший из призраков. И призрачными были палаццо на плохо освещенном канале, когда мы плыли обратно в гостиницу, и уже не верилось, что мы только что были внутри. Бенгт рассмешил всех, сказав, что сюда можно вернуться завтра — досмотреть остальную часть палаццо, поскольку нам известен код на воротах!

А назавтра начался дождь, он то шел, то прекращался, но вода в каналах прибывала медленно и настойчиво и начинала заливать площади. Нам, чужеземцам, пришлось разуться и шлепать босыми ногами, а привычные местные жители мгновенно достали резиновые сапоги, и в речи венецианцев, разбредавшихся в спешке по домам, то и дело слышалось «acqua alta», высокая вода, — за все мои поездки в Венецию я никогда больше не наблюдала этого явления, ни до ни после, а только в июне 1997-го.

Июньский ветер гнал эту «высокую воду» от лучшей в мире лагуны, волны которой омывают остров Сан-Микеле, где неподалеку от «гражданина Перми» отныне лежал почетный гражданин города Санкт-Петербурга, великий поэт, веселый спутник — для тех, кого он дарил своей симпатией.