Веселый спутник. Воспоминания об Иосифе Бродском

Аллой Рада

В «Большой элегии Джону Донну» Иосиф тоже выпевал весь огромный долгий перечень уснувших предметов, так органично переливающийся, что, кажется, мог длиться бесконечно, и раскачивался в такт ритму, выделяя ударные слоги:

Ведь если Можно с кем-то Жизнь делить,

То кто же С нами нашу Смерть Разделит?

Этим стихотворением Ося буквально упивался. Однажды он прочел его нам просто два раза подряд, с той же интенсивностью, громкостью, напором. А вскоре после ссылки он мне сказал: «Тебе до сих пор нравится?» — «А тебе нет?» — «Да…но теперь мне кажется, что там

слишком много таких слов, как тьма, тишина…» Я не рискнула в ответ на это прочесть ему пародию, написанную одним нашим приятелем, из которой сейчас помню такие строки:

Рыдают все: красавица, урод,

Гаганова, Гагарин, Евтушенко,

орел на небе, в подземелье крот,

на кухне кран, в бульоне плачут гренки…

А может, зря не прочла, Иосиф всегда умел оценить чужую шутку.

Начинал он чтение, как правило, спокойно, медленно, даже глухо, словно примериваясь к тональности, например («Другу стихотворцу»): «Нет, не посетует Муза…» Но каждая следующая строфа произносилась все громче, ведь недаром

певец возвышает

голос — на час, на мгновенье,

криком своим заглушает

собственный ужас забвенья.

Распевность присутствовала и в его чтении стихов из «Школьной антологии». Но и здесь главным было — донесение смысла, никакого актерского «переживания», никакого нарочитого педалирования, только модуляции голоса, который мог справиться с труднейшим синтаксисом и передать все заключенное в словах — ив паузах между словами — настроение. Ну как ему удавалось так прочесть строку:

Его пейзажи походили на

— на натюрморт,

чтобы в этих трех «на» подряд слышалась вся ирония ситуации!

Или заключительные строки из другого стихотворения этого цикла —

из-за стены несутся клочья вальса

и дождь шумит по битым кирпичам

— прочесть так, что голос оставался бесстрастным и вместе с тем исполненным такой безнадежности, невозвратности ушедшего навсегда, что у слушателей наворачивались слезы.

Короткие фразы в стихотворении «Два часа в резервуаре» («Есть мистика. Есть вера. Есть Господь. Есть разница меж них. И есть единство») Иосиф и читал коротко, рубленно, энергично. А чуть дальше четко отделял друг от друга, впечатывал уже не фразы, а каждое слово в строках: «Таков был доктор Фауст. Таковы Марло и Гете, Томас Манн и масса…», а строфу про ребус, который задал Гете, заключал низко-низко, с деланным ужасом: «И мы теперь, матрозен, на мели».

А как он замечательно читает «Старые английские песни», особенно мою любимую «Зимнюю свадьбу»!

Совсем по-другому Иосиф читал поздние стихи. Глухо, отстраненно, почти бесстрастно:

Век скоро кончится, но раньше кончусь я.

Эти строки не спеть. Идет неторопливый, чуть ли не прозаический рассказ, несмотря на зарифмованные терцины, а по мере чтения ритм берет свое, строчки уже скандируются, рифмы настойчиво выделяются, а никогда не изменяющее поэту чувство юмора отчетливо звучит в последних словах:

главным образом — рот.

С удовольствием читал свои

переводы. Стихи Галчинского были одними из первых, Иосиф требовал от нас выслушивать и польский текст, хотя я лишь с трудом разбирала письменный польский, но ничего не понимала на слух. Да, мы убеждались, что Иосиф выдержал размер и мелодию оригинала, но главным были все-таки его чеканные повторы:

Едет в коляске заговоренной

с панной влюбленной

моряк влюбленный…

или все убыстрявшийся темп в перечне разнообразных существительных:

Но покуда существуют

в мире тракты и дорожки,

фаэтоны, санки, дрожки,

кони, седла, сбруя, дышло,

небеса, поля и Висла…

— словом, вся эта веселая мистика, доносимая до нас звучным, полным иронии голосом.

Эта ирония совершенно исчезала, уходила, уступая место скорбной и патетической интонации, когда Иосиф читал «Польское знамя»: начальные строки — глухо и бесстрастно, затем в полную силу, и в конце даже с надрывом, отвечающим трагическому пафосу стихотворения.

А лет на двадцать позже он великолепно читал свои переводы глав из «Горацио», поэмы Хаима Плуцика.

Много я слышала в его чтении и чужих стихов — и вовсе не в его обычной манере: читал всякий раз так, как требовало само стихотворение. С удовольствием читал Уфлянда («Помню, в бытность мою девицею» и «Меняется страна Америка»), а также английских поэтов в переводах Андрея Сергеева.

Первым для нас из этих переводов было стихотворение Лоренса Даррелла «Баллада о лорде Нельсоне». Иосиф читал его самозабвенно, заразил нас своим восторгом, и я не представляю, как можно читать эти стихи иначе, чем он. И сейчас слышу его голос:

Его сердце было мягче, чем яичный желток,

Любить он не умел, а просить он не мог,

Пока он не полез за парой женских ног

На борт Виктории, О!

При этом Иосиф, конечно, произносил это «О» на английский манер: «Оу!» — и с каждой строфой (а их всего двенадцать) все с большим нажимом:

Французы же увидели, что к ним спешит

Единственный глаз и жениховский вид,

Пристегнут рукав, а взгляд деловит

На борту Виктории, О!

Так что к финалу он подходил уже в совершенной эйфории:

Если б мы любили женщин так же, как он,

Было б больше счастья для мужей и жен,

И на морях царил бы геройский тон

Виктории, Виктории, О!

Последнее «Оу!» было уж совсем торжествующим и ликующим.

Переводами Андрея Сергеева он всегда восхищался и с удовольствием их популяризировал — много читал, раздавал копии.

Ни живого чтения, ни записей Иосифа после 1990 года я не слышала. И значит, не знаю в его исполнении ни «Письмо в оазис» (опять же одно из любимых), ни «Пейзаж с наводнением», ни «Театральное» (а как, наверное, он замечательно это читал!), ни «Меня упрекали во всем, окромя погоды…». И чувствую, как этим обделена, как мне не хватает этой подсказки, подпорки для понимания, да и просто наслаждения от произносимых автором слов… Пришлось (по Штейгеру) «жить как все, но самому…», привыкать лишь читать, но не слышать стихи Иосифа.