Весёлый третий
Шрифт:
— Это не он, Нина Дмитриевна. Он только сказал «боловная голь» — значит, головная боль. Ну голова болит. Он просто волновался и перепутал.
— Отчего же он волновался? — спросила Нина Дмитриевна.
— Ну… просто так, наверно.
— И голова у него болит просто так?
— Да, — ответил Шурик тихо.
— Нет, голова от меня — сказала Вера. — Я лучше пересяду! Она собрала свой портфель, но тут как раз прозвенел звонок.
А урок был последний.
— Вот как хорошо, — сказала Вера. — Всем еще собираться, а я уже готова. Давай я тебе
Вообще-то Вера хорошая, добрая девочка, только вот говоруха. Нет, пожалуйста, пусть говорит. Говорить всегда интересно. Просто зачем же на уроках? Другие все-таки на переменах больше всего разговаривают. Может, она как-то наоборот устроена? Тогда разве она виновата?
Шурик думал об этом, пока шел из школы. Потом мимо проехал парень на мотоцикле, и Шурик стал думать про этот мотоцикл. Велосипед хорошо, а мотоцикл еще лучше, потому что педали не крутить. Сиди себе просто так, ничего не делай… и будешь ехать, ехать… Сначала по улицам, потом по полям и лесам, по долинам и по взгорьям, потому что выедешь за город. Потом по болотам. Тут Шурик опомнился. Нет, по болотам не пойдет. По болотам что-нибудь другое надо. Тут Шурика догнал Гошка Сковородкин, и они пошли вместе.
А дома опять вспомнилась Вера, и сразу все как-то стало понятно. Ничего в ней такого нет. Ученица самая обыкновенная. Вся причина в том, что урок-то сорок пять минут, а перемена — десять. Вот если бы наоборот было — другое дело. Урок бы всего десять минут, а перемена сорок пять. Конечно, она говорила бы на перемене. Сорок пять минут разговаривать! Тогда, ясно, десять минут и помолчать можно. Ну и вообще, до чего бы хорошо было! И почему это так не сделают?
Дежурные остались убирать класс.
— Эй, моя щетка самая главная, — объявил Шурик. — Из девятого «А». Вот на ней метка.
— А у меня из десятого! — крикнул Гошка и ткнул Шурика черенком в грудь. Начался бой.
— Хватит вам! — закричала Вера.
Потом щетки превратились в копья и летали по всему классу. Когда сшибли глобус со шкафа, Гошка сказал:
— Все. Давайте подметать.
Щетка все время застревала под партами, громыхала, а выметала только середину. По краям и в углах оставался сор.
— Что ты все на коленках ползаешь? — спросил Шурик.
— Да бумажки выковыриваю. У меня щетка совсем не метет.
И правда, Гошка вытащил целую кучу бумажек и стал их зачем-то ворошить. Девочки торопили, а он все копался, а потом вдруг зажал какую-то записку в руке. Шурик увидел, как рыжие Гошкины брови дрогнули и столкнулись друг с другом у переносья. После этого Шурик выскочил за Гошкой из класса и спросил тихо:
— Что?
Сковородкин потащил Шурика в угол, за раздевалку. В углу было темно, но все равно разобрали: «Шпион шпионил…» Дальше оторвано. А ниже: «Шурша шагами, швырнул шпагу швейцару…» После этого полторы строчки густо зачеркнуты. Гошка вцепился в записку. Красные ресницы его дрожали.
— Видал? «Шпион шпионил. Шурша шагами, швырнул
Строчки запрыгали в Гошкиных руках, он прижал их чернильным пальцем. Дальше удалось прочесть: «Шум школы… Шепелявый шепот Шмелевой». А в конце непонятное слово «Шамба-бамба».
— Какой Шмелевой? Ольки? — спросил Шурик.
Гошкины глаза светились, как у филина. Когда он навел их на Шурика, Чижову стало как-то не по себе.
— Конечно. Кто же еще Шмелева?
Сковородкин был весь красный, на носу у него, прямо на веснушки, сели капельки пота.
— Записка тайная, понял? — шептал он прямо в лицо Шурику. — Она, Шмелева, потеряла. От шпиона, который шпионил.
Шурику тоже стало жарко.
— Стой ты, — сказал он. — Не божет мыть. (Значит, «не может быть».) Шмелева — трусиха.
— Притворяется, — прошептал Гошка над ухом. — Шпионы всегда притворяются.
— Эй, мальчишки! — крикнули из класса. — Куда пропали, бессовестные?
— Ну их, — отмахнулся Гошка. — Надо проследить. Не говори пока, проследим Шмелеву.
— Да нет, — сказал Шурик с сомнением, — наверно, не Шмелева. Она даже ежа боялась в живом уголке.
— Да говорю же притворяется. Чтоб не заметили. Видишь: «Шмелевой… шепелявый шепот».
— Почему шепелявый?
— Ну все равно.
— А помнишь, она свои тапочки отдала Сеньке на физкультуре? А ее потом из строя вывели.
— Ну вот же! — замахал Сковородкин руками. — Это уж точно. Шпионы всегда хотят добренькими казаться.
— Чижик, Гошка! Безобразие какое. Принесите хоть совок! — крикнула в коридор Валя Савчук.
— Давай принесем, — сказал Шурик.
— Какой совок? Соображаешь? — зашипел Сковородкин. Он оглянулся направо-налево, положил записку в карман и прижал ладонью. — Я ее выведу на чистую воду. Я ее под гипнозом выпытаю.
Это значит — Шмелеву.
На другой день за Олей Шмелевой было установлено наблюдение. Она пришла, сунула портфель в парту, отошла в коридоре к окну и стала грызть пряник. Ничего подозрительного. Девчонка как девчонка. А может, то и подозрительно, что подошла к окну? И что пряник грызет? Съела, облизала пальцы. Потом села на место.
— Притворяется, — шепнул Гошка.
На уроке решали трудные примеры и было не до Шмелевой. Учительница собрала тетради и раздала другие. Оля увидела у себя тройку и заплакала. Этот случай разбирался на перемене.
— Я думаю, — сказал Шурик, — они из-за троек не плачут. Они — это, ясно, шпионы.
— Они все должны уметь делать, — заверил Гошка шепотом. — И плакать, и все. Вот увидишь, я под гипнозом все выпытаю.
И Сковородкин занялся гипнозом. Он сидел сзади Шмелевой, так что гипнотизировать ее мог только в затылок.
На уроке рисования все старались изобразить в своих альбомах кофейник, который стоял на столе. Сковородкин наспех набросал что-то в тетради и уставился на ровный пробор Шмелевой. Он глядел не мигая. Лицо его постепенно покраснело и застыло, как маска. Шмелева тоже сидела не двигаясь.