Весенняя река. В поисках молодости
Шрифт:
Невероятно злобную, истеричную статью против «Третьего фронта» напечатал и Гербачяускас.
Вызывало тревогу состояние Казиса и Костаса. Казис писал из Вены: «Вчера кончил дело с университетом. Есть надежда, что мы сможем печататься по-немецки. Мы только тогда станем настоящими писателями, когда проникнем на иностранные языки. Одиночество и чужие люди мне осточертели. Вы так быстро идете. Поздравляю, Антанас! Ведь когда-то не зря мы говорили об этом на берегах Шешупе».
Из Шяуляйской тюрьмы до нас доходили вести, что здоровье Корсакаса сильно пошатнулось и что ему угрожает судьба многих талантливых литовских писателей — туберкулез. Надо было искать
На обложке «Третьего фронта», не считая тех сотрудников, которые на самом деле участвовали в журнале, мы поместили на всякий случай фамилии других прогрессивных молодых писателей — Витаутаса Монтвилы, Казиса Якубенаса, Казиса Келы.[68]
Двое первых сидели в Каунасской тюрьме. Кто-то сказал, что Монтвила считает наш журнал несерьезным занятием, хотя позднее я получил от него письмо, в котором он выражал желание сотрудничать. Якубенас дал только одно стихотворение. С Келой мы тогда вообще не были знакомы.
Примерно в то же время я познакомился с Юозасом Тислявой. Вернувшись из-за границы, он появился на балу, который устроил по случаю своих именин редактор «Мира молодых» Беляцкас. Тислява оказался веселым, простым человеком, рассказывал истории о Париже и своих знакомых. Высокий и сухощавый, старше меня года на четыре, он ходил в длинном черном пиджаке, похожем на фрак, с элегантной тросточкой под мышкой, в холодные дни он надевал белый шарф и перчатки. Я вспомнил, что уже видел Тисляву на литературном вечере в Каунасской ратуше. Тогда он читал свои стихи — звонко, задрав красивую голову, прищурив глаза. Он декламировал так непринужденно и прекрасно, что я это запомнил надолго. Мелодичные стихи Тислявы звучали крылато — казалось, они взмывают в воздух и летают, словно стрижи.
Теперь, когда представился случай познакомиться, Юозас Тислява привлек меня своей доброй, простодушной улыбкой, своей искренностью и оглушительным смехом, который, кажется, исходил из глубины души. Мы начали встречаться — то на Лайсвес-аллее, то в каком-нибудь кафе. Он интересовался «Третьим фронтом», хотя и раскритиковал первый его номер в газете «Эхо Литвы».
Юозас Тислява тогда был одним из самых известных поэтов. Его стихи легко запоминались, им делали рекламу не только газеты и критики, но даже и пародисты. Тислява славился еще тем, что еще тогда пользовался самолетами, хотя они были крохотные и несовершенные. Мы читали в газетах, что поэт Тислява прилетел в Каунас из Риги или улетел куда-то на край света, как нам казалось, — в Таллин.
Однажды я спросил у него, как ему живется в Париже. Тислява ответил:
— Поэты долгов не отдают…
В тот же день он попросил у меня в долг десять литов. В то время я испытывал денежные затруднения и ответил:
— Поэты в долг не дают…
Тислява рассмеялся и сказал:
— Ответ, достойный поэта…
Как-то мы с Тислявой, Цвиркой и Шимкусом оказались в ресторане «Свобода». Особенными любителями спиртного мы не были, разве что заходили выпить бокал пива. На этот раз мы попали, как говорится, с корабля на бал. Оказалось, что небольшой поэт и порядочный озорник Юозас Микуцкис[69]
празднует свой день рождения. Когда мы вошли в отдельный кабинет, официанты уже вкатывали в него бочонок пива. Микуцкис сидел в одиночестве и страшно обрадовался неожиданным гостям (кажется, он ждал только одного Тисляву), велел откупорить бочонок
Вскоре стало жарко, он снял военный мундир и повесил его на стену. В дверь заглядывали знакомые и незнакомые люди, а хозяин смеялся и рассказывал нам разные истории. Не успев кончить свой рассказ, Микуцкис обнаружил, что на стене нет его мундира. Он бросился в ресторан, но и там мундира не оказалось. Только на улице он увидел, что в его мундире спокойно разгуливает провокатор и журналист Поворотникас…
Посмеявшись до слез, мы вышли с Тислявой на улицу.
— Уф! — Его даже передернуло. — Не люблю пить, а тут, как нарочно, угодили к одному из главных пьяниц Каунаса. И все, гад, смешивал пиво с водкой…
На улице Донелайтиса Тислява вдруг сказал:
— Чего бы мне теперь хотелось — это зайти и поговорить с приличными девушками. Ты не думай, я серьезно. Если есть у тебя знакомые студентки, зайдем. Такое, знаешь, у меня лирическое настроение…
Я вспомнил, что неподалеку живут две симпатичные студентки с нашего факультета. Когда мы постучались, они открыли дверь, обрадовались и удивились. Их, скромных студенток, почтил своим посещением знаменитый поэт Тислява. Однако не успел я представить Тисляву своим знакомым, как тот сел и тут же заснул, — видно, пить он не умел. Извинившись перед студентками, я с трудом увел его. Едва мы прошли несколько шагов, как Тислява сказал:
— Я слишком много выпил… Знаешь, страшно хотелось бы сельтерской…
Мы уже подошли к главному зданию университета.
— Здесь, в подвале, буфет. Зайдем.
Мы зашли. Студентки забегали, узнав Тисляву, а я снова начал его представлять сам. Пока я достал и принес сельтерской, вижу — мой товарищ снова спит за столом и студентки озабоченно смотрят на меня…
Я отвел Тисляву в закопченную комнатку гостиницы «Рим». Тислява извинился передо мной, сказал, что ему вообще не стоит пить, потом предлагал почитать какую-то французскую книжку Жана Кокто. Он разделся и лег, а я собрался было уходить. Но в постели моему товарищу стало лучше, и он начал рассказывать, какой прекрасный поэт Артюр Рембо, стал декламировать его «Пьяный корабль»… Потом спросил, кем я считаю его, Тисляву, — подонком или хорошим поэтом.
— Если б я тебя считал подонком, я бы с тобой сегодня не ходил и не поднимался сюда, на четвертый этаж.
— Поэт должен себя считать гением! — сказал Тислява. — Ему наплевать на то, что думают о нем другие. Но мне приятно, что ты меня считаешь поэтом, а не подонком. А ваш журнал — хороший. Вы не подумайте, я сочту за честь в нем участвовать. Как-то я с Тислявой сидел в буфете во время какой-то студенческой вечеринки. Мы разговаривали о поэзии, о Париже; он рассказал мне о своей дружбе с братом Айседоры Дункан Раймондом и еще какие-то интересные вещи. Между тем за столик сел студент Антанас Шатас. Я представил его поэту как своего друга.
— Вот видишь, — сказал Шатас, прервав рассказ Тислявы. — Вот поэт Тислява, не кончивший даже начальной школы…
— Замолчи, — ткнул я Шатаса в бок.
Прошло несколько минут, и Шатас снова принялся за свое: — Вот видишь, Тислява, можно сказать, безграмотен, а…
— Замолчи, — зашептал я, — не надо!..
Но Шатаса никак нельзя было унять, и Тислява наконец сказал:
— Чего он от меня хочет, этот тип?
Я швырнул рюмку в Шатаса, но тот проворно нагнул голову, и рюмка ударилась о стену.