Весенняя река. В поисках молодости
Шрифт:
— На меня не смотрите, — с улыбкой сказал он. — У меня этот напиток всегда под рукой.
Дожидаясь землемера, мы гуляли по окрестностям Аникшчяй. Я только теперь рассказал Венуолису о том, как прочитал когда-то его «Проклятых монахов» и другие ранние произведения и какое впечатление они произвели на меня. Писателю приятно было слышать мои слова, и он тихо рассказывал мне:
— Если б вы знали, с каким пылом я писал первые свои сочинения! Я был тогда молод, Кавказ, который я увидел, где путешествовал и, можно сказать, жил, потряс меня. Я хорошо знал Владикавказ, жил в Тифлисе, несколько раз проехал по удивительной Военно-Грузинской дороге, я видел и впитывал всей молодой душой неповторимую красоту, и она казалась новой и таинственной для меня, выросшего на равнинах. Я знал грузин и представителей
— А теперь?
— А теперь я работаю, пожалуй, не меньше, но нет уже прежнего пыла, опьянения. Теперь я тоже работаю охотно, но рядом с чувством всегда стоит рассудок. Я работаю по утрам — тогда все жизненные впечатления кажутся светлее, голова — свежее… Но, конечно, это уже не то, уже не то…
Он говорил мне о русских писателях, прежде всего о Чехове, Толстом и других, у которых он учился и которых не раз перечитывал. Насколько я понял, он следил и за литовской литературой, хоть мне и не пришлось слышать из его уст ни тогда, ни когда-нибудь позднее ни похвалы, ни осуждения наших писателей. Чем вызвана была эта сдержанность, трудно сказать.
Наконец появился землемер, и мы все отправились к зеленому и прекрасному городищу Людишкяй, где сейчас на самом деле покоится наш дорогой Йонас Билюнас и где, я верю, мечтал лечь когда-нибудь и Венуолис. Если перед смертью он сказал, чтобы его похоронили не здесь, а в своем садике, у дома, в котором жил, в этом, по-моему, виновата его скромность.
К городищу пришли оба крестьянина, решившие подарить по куску земли праху Билюнаса. Землемер расставил теодолит и начал работу. Мы с крестьянами улеглись на душистом вереске, под молодыми сосенками, смотрели в небо, слушали еле слышный щебет жаворонков и тихо разговаривали. Один из крестьян оказался бывалым человеком, жившим в Америке и даже заезжавшим в Японию. Он рассказывал нам про свои приключения.
Венуолис слушал рассказы крестьянина, которые, вероятно, слышал не первый раз, от души смеялся, потом сказал:
— Ты расскажи про этого негритянского доктора…
Крестьянин не заставил себя упрашивать и принялся рассказывать:
— Я уже давненько жил в Америке. Здоров я был как лошадь. Но однажды как заломит в пояснице — хоть в землю лезь. Хочешь не хочешь, надо к доктору идти. А куда пойти бедному человеку, если не к негру? Наших литовских докторов поблизости не было, а одного негра люди хвалили. Прихожу я к нему, он меня осмотрел, прописал какую-то мазь и спрашивает (в то время я уже хорошо по-американски понимал): «Откуда ты будешь?»— «Это я-то?» — «Ты, ты, кто же еще, как не ты!» — спрашивает негритянский доктор. «Я из Аникшчяй», — говорю я. Негритянский доктор ничего, улыбнулся, белые зубы показал и говорит: «А где этот твой Аникшчяй?» — «Да в Литве же», — говорю я. «А Литва твоя где?» — «Как это где Литва? — говорю. — В России, в Европе, говорю, моя Литва». — «А-а, — говорит он, — теперь понятно. А ты мне скажи, как у вас говорят, какого цвета черти?» — «Черные, а какими им еще быть!» — «А-а, черные, а в аду у вас как — жарко или холодно?» — «В аду, — говорю я, — очень жарко. Так все ксендзы говорят». Послушал меня негритянский доктор, опять белые зубы показал. «А вот неграм, — говорит он, — ксендзы объясняют, что черти белые, а в аду страшный холод». Потом он спрашивает: «А ты что, веришь в чертей и в ад?» — «Что за католик я был бы, если ксендзам не верил?» — «И совсем зря веришь, — говорит негр, — никакого ада нет и чертей нет. Когда приедешь в эту свою Европу, то всем скажи — никаких чертей нет. Это все только выдумки ксендзов, пасторов и раввинов».
Венуолис, который, видно, и этот рассказ слышал не первый раз, смеялся до слез.
— Ну и как, все еще верите? — спросил
— Дурак я, что ли? — ответил крестьянин. — Вот этот негритянский доктор, дай ему боже здоровья, если он еще жив, и заставил меня призадуматься. Ведь если уж такой ученый и хороший человек говорит, то не будет же он бросать слова на ветер. Больше я ни бога, ни черта не боюсь. Да и наш писатель, кажись, не верит? — хитро подмигнув, крестьянин посмотрел на Венуолиса.
Венуолис ничего не ответил. Он тоже улыбнулся хитрой мужицкой улыбкой…
Мы долго слушали рассказы крестьянина. Потом, когда крестьяне отошли в сторонку, Венуолис мне сказал:
— Интересные люди. Это уже не то поколение, которое я знал в детстве. Сами видите, он много путешествовал, много видел. И знаете, почему он дал землю для могилы Билюнаса? Он понимает: Билюнас был тоже хорошим человеком, другом бедняков, как тот негритянский доктор, и тоже не боялся ни бога ни черта…
— Но ведь перед смертью Билюнас…
— Мало ли что бывает перед смертью. Человек слаб… А всю свою сознательную жизнь он верил только в людей. Главное, в людей труда. Они ему казались главной силой… Я думаю, что крестьяне об этом знают.
* * *
Опираясь на тоненькую тросточку, в светлой соломенной шляпе, Венуолис шагает по мху Аникшчяйского бора. Он кажется высоким и стройным. Хоть он и не носит бороды и очков, но уже который раз я сегодня думаю, что походкой, фигурой, всеми своими движениями он похож на Чехова. Разумеется, я никогда не видел Чехова, но мне кажется, что даже в выражении глаз Венуолиса, даже в его улыбке, печальной и мучительной, есть что-то чеховское. Конечно, я не говорю этого Венуолису, который вдруг останавливается и прислушивается. Слышно, как вдалеке долбит дерево дятел. Видно, писателя привлек этот отчетливый монотонный звук. Потом он снова идет дальше и снова останавливается. Он следит за какой-то пичужкой, которая попискивает на ветке и часто меняет свое место.
— Как сирота, — говорит Венуолис.
Я не понимаю, о чем он. Вопросительно смотрю ему в глаза.
— Птичка, говорю, как сирота… Она же плачет… — И я вижу, как Венуолис, отвернувшись от меня, смахивает слезу.
Мы идем дальше через лес. Вдруг писатель оживляется, принимается махать руками и, подняв тросточку, показывает на дерево.
— Белка, — говорю я, разглядев крохотного рыжего зверька, скачущего по стволу сосны.
— Да, уважаемый… А сколько их тут раньше было. И белки, и барсуки, и рыси, и всякие, всякие… Да и теперь тут иногда встретишь интересного зверька… И всяк живет, солнышку радуется…
Мы шагаем по мягкому, сухому мху. Писатель останавливается и стучит тросточкой по сухому дереву. Потом отступает на шаг, снова подходит и стучит. Его лицо задумчиво. О чем он думает, трудно сказать. А думает он, видно, серьезную думу об этом дереве, обо всех деревьях и жителях этого бора…
Когда мы выходим к спокойной, прозрачной реке Швентойи и вдруг раздается звонкий, сочный голос соловья, писатель снова останавливается, даже поворачивает ухо в сторону реки и стоит затаив дыхание. Он ничего не говорит, но видно, что этот певец лесов и садов Литвы каждый раз по-новому говорит с его сердцем, как говорил он когда-то с Баранаускасом и Донелайтисом…[77]
МЫ КРЕПНЕМ
Время шло невероятно быстро. Может быть, потому, что я был очень занят. Книга «Березы на ветру» была уже готова. Оставалось только договориться с «Фондом печати» об ее издании. Вернувшись после каникул в Каунас, я снова редактировал журнал, кроме того, надо было на что-то жить, — к счастью, мои прочные связи с агрономами не распались. Появилась и другая литературная работа. Я переводил Диккенса и Мопассана. Интересовался творчеством американского писателя Э. Синклера. На русском и немецком языках прочитал множество его книг — это были «Король-уголь», «Джимми Хиггинс», «Бостон», «100 %», «Деньги пишут» и другие («Джунгли» я прочитал еще гимназистом). Использовав различные источники, я написал и издал небольшую книжку о писателе. (Много лет спустя я завязал с ним переписку и еще раз вернулся в печати к знаменитому роману «Джунгли».)