Весенняя река. В поисках молодости
Шрифт:
Тумаса мы любили, потому что знали, что можно не только заговорить с ним в перерыве, но и зайти к нему на квартиру у костела Витаутаса, где он служил настоятелем, и смело поделиться с ним своими бедами.
Курс литовского языка вначале преподавала седая красивая женщина София Чюрлёнене-Кимантайте, вдова знаменитого художника. В ее устах родной язык казался нам еще приятней.
Между тем в университете не все было ладно. Росла ненависть между атейтининками, которых опекали власти, и левыми студентами — социалистами. 8 ноября в большой аудитории университета состоялось объединенное собрание социалистических студенческих организаций, выступавших против смертной
После драки Боруту и целый ряд других левых студентов исключили из университета. Некоторых арестовали и засадили на месяц, на три в Каунасскую каторжную тюрьму.
Я считал их героями, пострадавшими от реакции. Мне казалось, что узники в темных душных камерах страшно несчастны. Узнав, что разрешается свиданье с заключенными, я в первый же день, когда это стало возможным, отправился в тюрьму. Если забыть про железные двери, все показалось куда обыденнее, чем я представлял. Надзиратели провели меня в комнату, разделенную надвое металлической сеткой. За сеткой уже стояли знакомые и незнакомые студенты. Среди них был и Казис Борута. Увидев меня, он обрадовался, а я так растрогался, что не мог вымолвить ни слова. Однако я тут же успокоился, потому что мой друг казался веселым. Он рассказал мне, что в тюрьме очень интересно — жаль, что меня нет с ним. Едва я успел передать университетские новости, как полицейские приказали прекратить разговор и увели заключенных, а я, на минуту прикоснувшись к таинственному, страшному и привлекательному миру, покинул тюрьму и оказался на улице Мицкевича.
Настроение, царившее на том памятном собрании, заразило все студенчество. Об этих событиях горячо спорили и атейтининки из нашего министерства. Примерно в эти дни в студенческой газете «Представитель социалистов» появились пародии на гимн атейтинников и студенческий гимн «Гаудеамус». Вместо слов гимна атейтининков «Кто ж нам лучи золотые дает?» было «Кто ж нам объедки и крошки дает?». Не знаю почему, у атейтининков из моего отдела закралось подозрение, что эти пародии написал я. По правде говоря, пародии мне понравились; я даже их переписал для себя. Может быть, эти мои записки попали в руки соглядатаев и возбудили подозрение. Вскоре меня вызвал директор — атейтининк Вайнаускас — и заявил, что я могу подать прошение об уходе с работы: в министерстве нет места «для врагов государства и церкви». Врагом государства я себя не чувствовал, однако в тот же день составил прошение, и назавтра меня уже не было в министерстве. Ни в собрании, ни в драке я не участвовал (правда, это произошло случайно), но стал для кого-то козлом отпущения.
Я мучительно переживал эту несправедливость. Лишь позднее я понял, почему меня уволили «по собственному желанию». Если бы меня просто выгнали, я мог обжаловать начальнику управления земельной реформы. Он был приличным человеком и вряд ли согласился бы с моим увольнением. В министерстве царили нетерпимость, ненависть к инакомыслящим. Так или иначе, я стал безработным. «Буду писать в газеты», — решил я, хотя уже знал, что на это не проживешь. Что ж, не пропаду, хоть поголодать и придется…
ПЕРВАЯ КНИГА
Уже несколько дней над Каунасом шелестел холодный пронизывающий дождь. Сидя за своим столиком в комнатушке на Короткой улице,
Я уже давно безработный. Жалованье канцеляриста — не бог весть какое. В университете меня не освободили от оплаты за обучение, пришлось выложить 75 литов за семестр. За комнатушку тоже драли семь шкур. К счастью, пока служил, я приобрел туфли, костюм, потому что старая одежда до того износилась, что хоть не показывайся в ней ни в университете, ни на службе. А теперь я опять гол как сокол. Хозяйка, которая каждое утро приносила мне чайник с кипятком, наверное, не знала, что вся моя еда — кипяток и кусок черствого хлеба.
Целыми днями я читал и писал. Писал письма друзьям, статьи, стихи. Работа эта утоляла мой голод. Кое-что я посылал в «Волны Шешупе», а Костас Стиклюс добросовестно снабжал меня газетой, в которой я находил свои материалы. Посылал я сочинения и в каунасские газеты, но здесь они появлялись реже. Я уже был научен и не ходил в редакции за гонораром — знал, что услышу:
— Начинающим не платим.
Или:
— Для вас, юноша, большая честь у нас печататься… Мы же вам создаем рекламу.
Реклама? На что мне эта реклама? Лучше уж дали бы несколько литов, я бы купил немножко масла, белого хлеба, благоухающей колбасы, заглянул бы в студенческую столовую на Лайсвес-аллее. Но редакторам такая мысль не приходила в голову.
Кто-то посоветовал попросить кредит в столовой, — когда будут деньги, я расплачусь. Но мне было стыдно идти и просить милостыню. Шли дни, я уже чувствовал, что голова кружится, ноги заплетаются, я так истощал, что даже боялся смотреть на себя, когда проходил мимо зеркальных окон.
Поздняя осень тянулась мучительно долго. Рассвет наступал поздно, в комнате было холодно и сыро, потому что хозяйка перестала топить печь, едва только я не заплатил за очередной месяц. Ночью я дрожал под легким одеялом, из которого торчала пакля. Не помогали ни пальто, ни прочая одежда, которой я укрывался. Раза два удалось стрельнуть несколько литов у новых университетских знакомых — у тех, кому везло больше; но время шло, долг я возвратить не мог и, заметив своих кредиторов, обходил их стороной.
Не хотелось даже ходить в университет. Я забегал туда только погреться, но в душных коридорах еще сильней кружилась голова. Времени у меня было хоть отбавляй, и я исходил все незнакомые каунасские переулки — печальный, без друзей. В голове тяжело ворочались мрачные мысли. Казалось, я никому не нужен в этом мире и это будет тянуться вечно. Откровенно говоря, подчас мне не хотелось даже жить. Раздобыв где-нибудь деньги, я покупал дешевые папиросы и курил без конца. Не так донимал голод, и становилось теплее.
Теперь я часто бродил по Старому городу, по рынкам, где столики были завалены дешевой галантереей и едой. В магазинах и лавчонках по вечерам зажигался свет, из открытых дверей столовых и дешевых ресторанов несло прокисшей капустой, пахло свежим хлебом, мясом, и от этих запахов мне становилось невмоготу. Я уходил на мост через реку и, опершись на перила, долго глядел в темную бесшумную воду, и мне казалось, что спасение уже близко…
Спасение и впрямь оказалось ближе, чем я думал. Однажды меня остановил на улице чиновник Министерства сельского хозяйства агроном Юстинас Страздас,[8]