Вешние воды
Шрифт:
2
Столовая. Теперь они все в столовой. Одни не видят других. Все сосредоточены на своих. Краснокожие мужчины на краснокожих мужчинах. Белые мужчины — на белых мужчинах или белых женщинах. Краснокожих женщин здесь нет. Неужели никаких скво [97] больше вообще не существует? Неужели Америка лишилась своих скво? Вдруг через дверь, которую она сама открыла, в столовую входит скво. На ней — лишь пара стоптанных мокасин. На спине — заплечная сумка с ребенком. У ног — собака хаски.
97
Скво — женщина на языке североамериканских индейцев.
— Не смотрите! —
— Эй! Выпроводите ее отсюда! — закричал хозяин столовой.
Повар-негр грубо выталкивает скво на улицу. Все слышат, как она падает в снег. Ее хаски лает.
— Господи! К чему это все приведет? — Скриппс О’Нил вытер салфеткой испарину со лба.
Индейцы наблюдали за происшествием с бесстрастными лицами. Йоги Джонсон был не в силах пошевелиться. Официантки закрыли лица салфетками или тем, что попалось под руку. Миссис Скриппс заслонилась журналом «Американ меркьюри». Потрясенный Скриппс О’Нил чуть не лишился чувств. Когда скво вошла в столовую, что-то всколыхнулось у него внутри, какое-то смутное первозданное чувство.
— Интересно, откуда взялась эта скво? — спросил коммивояжер.
— Это моя скво, — сказал маленький индеец.
— Боже праведный! Парень, неужели ты не мог ее одеть? — сдавленно произнес Скриппс О’Нил. В его голосе слышался неподдельный ужас.
— Ее не любить одежда, — объяснил маленький индеец. — Ее — лесной индеанка.
Йоги Джонсон не слушал. Что-то внутри у него надломилось. Что-то с треском оборвалось, когда скво вошла в столовую. Это было совершенно новое чувство. Чувство, которое, как он считал, покинуло его навсегда. Было утрачено. Безвозвратно. Ушло навек. Теперь он понял, что ошибался. Теперь он снова был в порядке. По чистой случайности он обрел его вновь. А если бы эта скво не вошла в столовую? Он бы так и пребывал в заблуждении. Какие черные мысли теснились тогда в его голове! Он был на грани самоубийства. Самоуничтожения. Был готов убить себя. Прямо здесь, в столовой. Какую чудовищную ошибку он мог совершить! Теперь это ему ясно. Как нелепо он мог загубить свою жизнь. Убить себя. А теперь пусть наступает весна. Пусть она приходит. Он ждет ее теперь с нетерпением. Пусть приходит весна. Он готов к встрече с ней.
— Послушайте, — сказал он индейцам. — Я хочу рассказать вам о том, что случилось со мной в Париже.
Индейцы склонились к нему поближе.
— Белый вождь, тебе слово, — сказал высокий индеец.
— То, что, с моей точки зрения, должно было быть прекрасным, произошло со мной в Париже, — начал Йоги. — Вы, индейцы, знаете, что такое Париж? Отлично. Так вот, оказалось, что это худшее, что когда-либо со мной происходило.
Индейцы усмехнулись. Они знали свой Париж.
— Это был первый день моего отпуска. Я шел по бульвару Малерб. Мимо проезжала машина, из которой высунулась красивая женщина. Она подозвала меня, и я подошел. Она отвезла меня в какой-то дом, а точнее, в особняк, где-то на окраине Парижа, и там со мной случилось то самое, прекрасное. Потом кто-то вывел меня из дома через другую дверь, не через ту, в которую я входил. Красавица сказала, что мы больше никогда не увидимся, что она не сможет больше никогда встретиться со мной. Я хотел запомнить номер дома, но дом оказался одним из множества совершенно одинаковых особняков, составлявших целый квартал.
С того момента и до конца отпуска я только и делал, что пытался найти эту красавицу. Однажды мне показалось, что я заметил ее в театре. Но это была не она. В другой раз я мельком увидел в проезжающем мимо такси женщину, которую принял за нее, вскочил в другое такси и велел ехать следом. Но мы потеряли то такси. Я был в отчаянии. В результате вечером накануне того дня, когда мой отпуск заканчивался, я пребывал в таком отчаянии и унынии, что отправился на экскурсию в сопровождении гида из тех, что сулят показать вам весьПариж. Мы посетили самые разные места. «Это все?» — спросил я гида. «Нет, есть еще одно местечко, но это очень дорого», — ответил он. Поторговавшись, мы в конце концов сошлись с ним в цене, и гид повез меня туда. Это был старинный особняк. Заглянуть внутрь можно было сквозь щель в стене. Вдоль стены, каждый у своей щели, стояло множество мужчин в мундирах всех союзных
Йоги посмотрел на свою опустевшую тарелку, в которой прежде были бобы.
— С тех пор, — сказал он, — я потерял интерес к женщинам. Не могу передать, как я страдал. О, как я страдал, ребята, как я страдал! Я винил во всем войну. Я винил Францию. Я винил общее падение морали. Я винил молодое поколение. Я винил то, винил се. Но теперь я исцелен. Вот вам пять долларов, ребята, — его глаза сияли. — Съешьте еще что-нибудь. Сходите куда-нибудь. Это самый счастливый день в моей жизни.
Он встал с табурета, на котором сидел за стойкой, импульсивно пожал руку одному из индейцев, положил ладонь на плечо другому, открыл дверь и шагнул из столовой в ночь.
Индейцы переглянулись.
— Белый вождь — славный малый, — высказал свое суждение большой индеец.
— Думаешь, он был на войне? — спросил маленький индеец.
— Это вопрос, — сказал большой.
— Белый вождь сказал, он купить мне новый протез, — жалобно сказал маленький.
— Может, ты получишь нечто большее, — сказал большой индеец.
— Хорошо бы, — сказал маленький. Они снова принялись за еду.
На другом конце стойки близился к завершению семейный союз.
Скриппс О’Нил и его жена сидели рядом. Теперь у миссис Скриппс не оставалось сомнений. Она не смогла его удержать. Она пыталась, но потерпела фиаско. Она проиграла. Она знала, что ведет безнадежную игру. Теперь его уже не удержать. Мэнди снова говорила. Она говорила, говорила, говорила без умолку. В этом пульсирующем потоке литературных сплетен утонул ее, Даяны, брак. Она не смогла его сохранить. Теперь Скриппс уходит. Уходит. Уходит от нее. Даяна сидит с несчастным видом. Скриппс слушает россказни Мэнди. Мэнди говорит. Говорит. Говорит. Коммивояжер, ставший здесь уже старым другом, читает свою «Детройт ньюс». Она не смогла его удержать. Не смогла его удержать. Не смогла его удержать.
Маленький индеец встал со своего табурета у стойки и подошел к окну. Оно было покрыто толстым слоем изморози. Маленький индеец подул на замерзшее стекло, пустым рукавом своей ярко-клетчатой куртки протер глазок и выглянул наружу. И тут он внезапно отвернулся от окна и опрометью бросился на ночную улицу. Высокий индеец понаблюдал за тем, как он выбегает из столовой, не спеша покончил с едой, сунул в зубы зубочистку и только после этого отправился за другом в ночь.
3
Они остались в столовой одни. Скриппс, Мэнди и Даяна. С ними — только коммивояжер. Теперь он был старым другом. Однако сегодня нервы его оказались на пределе. Он резко свернул газету и направился к выходу.
— Всем пока, — сказал он и тоже вышел в ночь. Похоже, ничего другого не оставалось сделать. И он это сделал.
Теперь в столовой их осталось трое. Скриппс, Мэнди и Даяна. Только эта троица. Мэнди говорила. Говорила, навалившись грудью на стойку. Скриппс не сводил с нее глаз. Даяна Уже даже не притворялась, что слушает. Она знала, что все кончено. Все и было кончено. Но она решила предпринять еще одну попытку. Одну последнюю храбрую попытку. Вдруг ей все же удастся удержать его. Может, все это было лишь сном? Она постаралась придать голосу спокойствие и заговорила:
— Скриппс, дорогой, — сказала она. Ее голос все же чуточку дрожал, но она взяла себя в руки.
— Чего тебе? — резко спросил Скриппс. О, опять эта ужасная отрывистая манера говорить.
— Скриппс, милый, не думаешь ли ты, что пора домой? — Голос Даяны вибрировал. — У нас с тобой есть новый выпуск «Меркьюри». — Чтобы угодить Скриппсу, она читала теперь не «Ландон меркьюри», а «Американ меркьюри». — Его уже принесли. Мне бы так хотелось, чтобы тебя потянуло наконец домой, Скриппс, там, в этом номере «Меркьюри», есть одна замечательная вещь. Пойдем домой, Скриппс, я никогда раньше ни о чем тебя не просила. Пойдем домой, Скриппс. О, пойдем же домой.