Весна для репортера
Шрифт:
– Юра. Это Кабанов.
– Я понял, Леонид Сергеевич.
– Слушай. Завтра вечером в «Президент-отеле» презентация книги Евгения Примусова. Ты должен там быть. Обязательно. На тебя кое-кто хочет взглянуть, познакомиться с тобой.
– Кто?
– Сам узнаешь. Приглашение для тебя у Кристины. На два лица. Можешь взять кого-нибудь. Можешь не брать.
– А вы там будете?
– Конечно.
– Спасибо вам.
– Не за что. До завтра.
В каждой весне есть такие дни, когда природа переходит некий рубикон. Вот и сегодня утром еще было толком не различить, апрель на дворе или февраль, а теперь город просох, как-то весь подобрался, облегчив передвижение по своим тротуарам и «собянинской» плитке. Как же негодовали некоторые москвичи, когда в столице по воле нового мэра начали менять асфальт на плитку! Но
Если до завтра погода не изменится, надо надеть ботинки полегче. Может, все-такие не возвращаться сегодня к Ларисе, а поехать домой? Дома мне будет легче разобраться с тем, во что я сегодня так опрометчиво ввязался. Да и Лариса чуть-чуть отдохнет от меня… Утром она так тщательно притворялась сонной, лишь бы я скорее ушел. Хотя не исключено, что мне все это показалось и она действительно спала.
Моя семья последние пятнадцать лет жила в Большом Харитоньевском переулке, что отходит от Чистопрудного бульвара и врезается в Садово-Черногрязскую. Красивое место. Патриархальное. Мы переехали туда с Юго-Запада Москвы, когда отец стал депутатом Госдумы. Мэр Лужков, с которым мой папа, Василий Громов, прекрасно ладил, особенно по теме поддержки Севастополя, дал возможность отцу купить ее с большой скидкой.
Во многих книгах, которые мне доводилось читать, говорилось о сложных взаимоотношениях сыновей с отцами. Отцы, мол, закостенели, ни в чем не разбираются, не проявляют чуткости, а сыновья из-за этого злятся, испытывают трудности в подростковом периоде и, перейдя от беспорядочного секса к разным видам допинга, в итоге замыкаются в себе. Меня это не коснулось. Я очень люблю своего отца. Не новость, что в детстве нам трудно рассказывать кому-то о близких, мы еще не в той жизненной точке, с которой можем увидеть и оценить пройденный ими путь. Но рано или поздно приходит объективность, и для нас перестает быть тайной, какие же они на самом деле – родные нам люди. Я уверен, что мой отец достойный человек. Для всех он политолог, специалист по постсоветскому пространству, бесстрашный защитник русских. Его выступления в телевизионных ток-шоу всегда остры и бескомпромиссны. В последние месяцы он вышел в медиаполе на первый план. Его называют одним из архитекторов воссоединения Крыма с Россией. Я – его единственный сын. Когда я окончил школу, он сказал мне: «С этого момента я никак не участвую в твоей жизни. Человек должен добиваться всего сам. Строй себя как захочешь. Я не стану вмешиваться». До сих пор благодарен ему за это, хотя поначалу был поражен его отказом от родительской опеки. Как же он был прав! Он позволил мне быть равным самому себе, а это самая большая родительская мудрость. Да, наверное, я пока не добился чего-то из ряда вон выходящего, но зато никто не может меня упрекнуть, что Юрий Громов – «блатной». Я без всякой поддержки поступил в МГУ, окончил журфак с отличием, тружусь по специальности, что-то зарабатываю. Да и на «Ньюс» я устроился не без умысла: работать на канале, где директор – антагонист твоего отца, это значит заранее отмести все упреки в кумовстве.
Ноги сами понесли меня по Кольцу в сторону Остоженки, над которой в самом ее начале нависает автомобильный мост. Я люблю этот момент: когда с шумного и не очень уютного Зубовского бульвара поворачиваешь на патриархальную Остоженку. Идешь немного вдоль моста, а потом погружаешься в неспешную московскую старину. Напротив, на другой стороне, два чудесных одноэтажных желтых особнячка. В одном из них, кажется, жил Тургенев, в другом, как я слышал от отца, располагалась чуть ли не штаб-квартира нашей разведки. Но сегодня мне не до созерцания городских красот. И Остоженка кажется вовсе не такой уж сказочно-гармоничной.
Я – телеведущий. Как это все приключилось? Еще утром возможность вести эфиры казалась мне до жути нелепой, а уверения Ларисиной мамы, что мне пора на экран, раздражали до колик. Почему не отказался? Чем я соблазнился? Стормозил? Босс загипнотизировал меня, лишив воли? Или все же я преступно не знаю сам себя и мои амбиции ожили от первого неожиданного прикосновения к ним? Ответов на эти вопросы не находилось. Не поздно еще набрать Кабанова и отказаться. Да. Это выход. Пусть ищет другое новое лицо! Не один же я такой подходящий!
Он нечасто звонил мне, поэтому я удивился. Но когда я услышал первые его слова, удивление усилилось многократно. Оказывается, он уже в курсе моего повышения и боится, что я из скромности откажусь. Из скромности! Во как загнул! Ушам своим не верю. Он решил все же вмешаться в мою жизнь? Не поздновато ли? Раньше о таком нельзя было и помыслить. Когда я однажды по какому-то весьма значимому для меня поводу позволил себе вполне невинный вопрос: «Доволен ли он мной?» – получил резкую отповедь: его это не касается, моя жизнь – это моя жизнь, и доволен он мной или нет, не должно меня волновать. С тех пор я зарекся не только спрашивать его о чем-то по поводу себя, но и вообще чем-либо делиться. И несмотря на все это, наши отношения оставались идеальными: мы живо обсуждали все, что не касалось напрямую меня; вместе выбирали подарки близким, а по выходным, если представлялась возможность, ехали в теннисный клуб, где играли до полного изнеможения. Мою игру он никогда не оценивал. И вот теперь он как ни в чем не бывало уговаривает меня не отклонять предложение руководителя канала «Ньюс» Кабанова, которого он к тому же, мягко говоря, недолюбливает, считает лицемером и перевертышем. Да еще и твердит о моей скромности, которая сейчас якобы неуместна.
Я промямлил в трубку что-то маловразумительное, но из чего отец смог сделать вывод, что я не собираюсь отказываться от предложения Кабанова. Потом я спросил его, откуда он знает о предложении Кабанова. Он неловко кашлянул, а потом, фальшиво посмеиваясь, заявил, что напрасно я думаю, будто такие вещи можно в наше время сохранить в тайне. Пожалуй, он прав. Хотя – не факт. Какая теперь разница?
– Думаю, тебе сегодня надо появиться дома пораньше. Мать что-то неважно выглядит и постоянно спрашивает о тебе. – В мастерстве непринужденно менять тему ему не откажешь.
– Хорошо, папа.
После того как мать захворала, отец принял все заботы о ней на себя, тем самым ограждая меня от них. Он снисходительно относился ко многим ее капризам, оберегал, опекал. Единственное, чего он ей не спускал, это высказываний о политике, которые считал вредными и неправильными. Так, на днях мать за ужином пожалела певца Макарова, резко выступающего против вхождения Крыма в Россию. Она осуждала тех, кто призывал бойкотировать его, не посещать его концертов и не покупать дисков. Настаивала, что это недемократично и даже подло. Что талантливый человек может заблуждаться, что не по политическим взглядам следует оценивать людей искусства. Папа резко одернул ее. По его мнению, Макаровым руководит только страх потерять свои винные заводы в Крыму, а не убеждения. И что вовсе не такой он суперталантливый. Мать не унималась, раскраснелась, доказывая, что заводы – это выдумки кремлевской пропаганды и что на песнях Макарова выросло целое поколение, и не самое плохое поколение. В конце концов папа просто махнул рукой, замолчал. Обижаться на нее он не мог, но согласиться был не в силах. Мне это напоминало наши споры с Ларисой. Разве что отец был намного более убежден в своей правоте, чем я.
Я пообещал отцу, что сегодня обязательно вечером приду домой. Вспомнил, что днем мать меня уговаривала не ночевать сегодня у Ларисы. Они сговорились, что ли?
Я никогда не задумывался, какие у матери с отцом по-настоящему отношения. Они супруги и, значит, обязаны любить друг друга. Отец человек публичный. Это всегда вносит в семью нечто несемейное. Но мне виделось, что папа и мама все это успешно преодолевали… Но так ли это? Чего больше сейчас между ними? Подлинных чувств или привычного уважения? Мать намного более закрытый человек, чем папа. Хотя в папиной открытости не так уж много очевидного.
По Остоженке ползли автомобили, разрезая темный весенний воздух внимательными огнями фар. От «Кропоткинской» мне до дома по прямой… В вестибюле метрополитена я почувствовал себя лучше. Нет ничего более определенного в городе, чем метро.
Ларисе я позвонил сразу после того, как вышел из метро «Чистые пруды». Находя в «контактах» ее имя, неизменно гадаю, где застанет ее мой звонок. На кухне, в обществе мамы за милой семейной болтовней? За чтением модных журналов? Или в постели перед телевизором? Или в парикмахерской, колдующей над прической очередного клиента? Или в магазине, разглядывающей срок годности так любимых ею молочных продуктов?