Весна
Шрифт:
Едва заметная тень удивления скользит по лицу Тиукса: вот еще о чем вспомнил! Или он, может быть, сегодня опять собирается его мучить?
– Нет, Куслап, ты прости меня, я тебя больше никогда не трону; делай что хочешь, показывай или не показывай Имелику задачи – дело твое. Видишь ли, Куслап, если б я вдруг умер, то получилось бы очень нехорошо, что ты на меня еще злишься. А если ты умрешь, мне будет очень грустно, что ты меня не простил. Прощаешь? И не сердишься больше? Скажи наконец, сердишься ты или нет?
Молчание.
– Куслап! Ты что, не понимаешь, о чем я тебя спрашиваю? Ведь я тебе сделал больно, верно? И теперь прошу прощения. Прощаешь?
– Но я должен Имелику задачи показать, – едва слышно отвечает Куслап.
– Показывай, показывай сколько угодно. Об этом-то я сейчас и говорю. Я тебе уже не запрещаю. Но ты на меня не сердись.
– Я пойду лучше посмотрю, есть ли на кухне огонь.
Нет, от него можно было прямо в отчаяние прийти!
– Глупый ты мальчик, Куслап, – воскликнул Арно, пытаясь подавить в себе злость, которую вызывало в нем безразличие Тиукса. – Ну иди смотри и возвращайся, вместе в лавку пойдем.
Куслап сходил на кухню, вернулся в спальню и грустно произнес:
– Нет огня.
Нет огня… Это было сказано с такой печалью, что Арно стало искренне жаль Куслапа. Будь хоть малейшая возможность, Арно и сам помог бы ему поджарить для Имелика мясо.
– Пойдем в лавку, принесем булок. Может, Имелику хватит одних булок, если ты ему скажешь, что не было огня.
– Пойдем.
В лавке Арно застал батрака Марта – тот, набив себе карманы пач ками табака, собирался идти домой.
– А, и ты здесь, – сказал батрак, – что ты покупаешь.
– Булки.
– Ну да, пригодится. День воскресный. А деньги есть?
Только теперь Арно вспомнил, что у него нет ни копейки денег. Батрак засмеялся и протянул ему пятикопеечную монету.
– Может, мало? – спросил он. – Могу и больше дать, да тебе больше не съесть, чем на пятак.
– Булочек на пять копеек! – тоненьким голоском попросил Куслап. У прилавка, рядом с другими покупателями, он казался таким крошечным, что прямо страшно делалось, как бы его не растоптали.
– Я пойду обратно в школу, домой меня не ждите, – сказал Арно Марту. – Может, только к вечеру вернусь… А если не вернусь, значит, я заночевал в школе. Мне нужно остаться. Утром, когда на маслобойню поедешь, привези мои книги.
Так лучше всего. Если сейчас пойти домой, то утром по дороге в школу можно случайно встретиться с Тээле. А он больше не хочет с ней разговаривать. И ждать… у проселочной дороги… нет, теперь он больше никогда не будет ее ждать. Теперь он знает все и будет держаться в стороне, чтобы не мешать им.
К тому же ему необходимо сегодня повидаться с Тыниссоном.
Купив булочек, он отдает их все Куслапу и с радостью замечает, как на лице бледного невзрачного человечка появляется улыбка.
XXII
Тот
Школьники ложатся спать. Собрались почти все, кроме нескольких человек, которые должны прийти утром, да еще тех, кто вообще не ночует в школе. Кое-кто из ребят еще возится в классной, спеша закончить заданные уроки. Все очень боятся кистера – тот терпеть не может, когда после положенного часа ребята еще не спят и из-за нескольких учеников в классной горит свет.
Спальня освещена тускло. Висячая лампа на потолке – совсем ветхая, и стоит только подкрутить фитиль и сделать огонь побольше, как она сразу начинает коптить.
Некоторые ребята уже разделись и залезли под одеяла, остальные, полураздетые, ходят друг к другу „в гости“, присаживаясь на чужие кровати: обычно это заканчивается тем, что непрошенного гостя угощают подушкой по голове и гонят прочь.
Арно нашел себе пристанище на кровати Сымера, рядом с Тыниссоном, и сейчас из-под одеяла следит за возней товарищей. Ребята кажутся ему теперь не такими, как всегда, может быть, оттого, что до сих пор он их видел только днем и совсем не знал, как они проводят вечерние часы.
Имелик в одной жилетке сидит на краю постели и играет на каннеле, это „сонный марш“, как он сам его называет.
У Тоомингаса вместо чулок портянки, на ночь он вешает их на печку сушиться, и они свисают оттуда, точно флаги.
У малыша Лесты поверх нижней рубашки надет потешный лифчик, в котором Леста очень напоминает божью коровку.
А у Кезамаа такая темная и грубая рубашка, что прямо страх берет; кажется, будто вместо рубахи он натянул на себя мешок из-под соли.
Петерсон стоит, скрестив руки, у изголовья постели и молится на сон грядущий.
Он, Арно, тоже, конечно, молится, но не так, на виду у всех, а тайком, под одеялом: тогда кажется, будто ты беседуешь с богом и жалуешься ему на свое горе.
Лимаск, лежа в кровати, еще раз повторяет заданные на завтра уроки. Случается, что он продолжает бормотать себе под нос даже тогда, когда в комнате уже погасили свет. Если он что-нибудь забывает, то будит соседа и спрашивает у него.
У некоторых ребят дурная привычка: они состязаются, кто покрепче „бабахнет“, и изо всех сил стараются не уступать первенства.
Кто-то жалуется, что всегда, ложась в кровать, чувствует, будто у него на ноге, под ногтем большого пальца, заноза; боль эта мешает ему и не дает уснуть.
Другой мальчуган рассказывает о своей беде: вечно он во сне куда-то падает.
А там, в самом темном углу комнаты, мальчик, которого при тусклом свете лампы даже не разглядеть, самым серьезнейшим образом разъясняет значение снов.
Но сосед его Виппер заявляет, что все это пустая болтовня и бабьи сказки и что он вообще ничему не верит.