Весталка
Шрифт:
Не было автобуса. И толпа уже переполнялась раздраженным томлением, готовым выйти из берегов.
Прошел под лавками хмурый, облезлый к осени кот. Кот был стар, равнодушен, открыто презирал толпящихся двуногих всем своим мужским, не теряющим веры хладнокровием. Он хромал на переднюю лапу — был бит, дран, царапан, палевая шерсть на боках отвисала, был бездомен, несчастен, по крайней мере, казался таким, если б не взгляд, по-котовому дерзкий,
1 В ряде случаев автор употребляет в романе двуточие — там, где традиционное многоточие кажется
6
выдающий
Этим взглядом кот и нацелился вдруг на невысокую женщину, что стояла несколько поодаль у края дороги, не доходя на шаг до забрызганного грязью поребрика. В нагло-зеленом котовом взоре мелькнуло нечто раздумчивое. Приостановившись, кот изменил маршрут, вышел из-под скамейки и, не таясь, направился к женщине, остановился у полноватых ее ног в светлых чулках, в коротких ботинках-ботиках на полувысоком каблуке. Такие ботики на полувысоком носят чаще женщины-одиночки, не желающие сдаваться возрасту и потому, возможно, долго сохраняющие неведомую замужним однолеткам независимую статность. Кот дважды повел носом. Он явно ждал, что его заметят, быть может, инстинктом животного угадывал в этой женщине какую-то особую душу. И женщина тотчас заметила его и поняла, как он голоден, потому что открыла свою сумку, вытащила завернутый в бумагу бутерброд с колбасой и, отломив половину, положила ее перед котом. Кот, галантно задрав хвост, изобразил благодарность, взглянул на женщину и стал есть с той осторожной жадностью, с какой едят только кошки и донельзя воспитанные голодные люди. Женщина глядела на кота. Она даже отступила еще от поребрика легким, почти танцевальным шагом. Без сомнения, это была одиночка: семейные женщины имеют обычно другое оперение.
Вдруг кот отскочил. Рядом с поребриком визгнула, зашуршала, останавливаясь, черная в голубых сполохах новая «Волга». Задняя дверка машины раскрылась, из нее довольно неловко выставилась полная женская нога в черном прозрачном чулке, а за ногой выбралась и вся женщина — грузная, крупная, немолодая, в блестящем, облегающем крутые формы платье зеленого трикотина. Женщина была ярко подкрашена, в прошлом брюнетка, из разряда вызывающе красивых плотской, бесовской красотой, увялой теперь до степени той благопристойности, через которую она, красота, просвечивает былой и вульгарной истиной. На секунду женщина
излишне многозначительным.
7
приостановилась, не отрываясь от дверки машины, и, чуть прикусив полную, в шоколадной помаде губу, смотрела на ту невысокую в голубоватом плащике, что стояла поблизости. Женщина как бы сомневалась или догадывалась о чем-то. Но вот на лице ее обозначилась уверенность, она захлопнула дверку машины, не то позвала, не то крикнула:
— Лида? Лида?!
Женщина в голубом плащике, погруженная в свое ожидание, испуганно-недоуменно подняла взгляд. Она не узнавала какое-то мгновение. Всего мгновение, потому что через секунду взгляд ее озарился и заблестел.
— Валя?! — так же полудогадливо вырвалось у нее. И обе двинулись навстречу друг другу, охваченные уже чем-то тянущим, дальним, неведомым тем людям, что стояли на остановке и смотрели на них. Женщины обнялись, прижимаясь щеками, целуясь, как целуются сестры или родные после долгой разлуки, всхлипывая и вытирая слезы.
Женщины отошли в сторону, потому что автобус наконец появился и как будто сдвинул их, сдул, отделяя от прихлынувшей толпы. Но и когда он ушел, женщины все стояли, разглядывая друг друга через слезы, через что-то большее, чем простое любопытство давно не встречавшихся, хоть некогда дружных знакомых.
—
— А ты?— вопросом ответила светловолосая, улыбаясь и тоже стряхивая слезы. — Ты как вишня.. И осенью цветешь.
— Я.. Да вот, знаешь, домохозяйка. Возраст. Да и дети.. Дважды бабушка. Сын. Дочь. Оба женаты. Сын уже второй раз успел. Не везет ему..
8
Да и сам — золото самоварное. Гуляка. Пьет.. А-а.. — потрясла крашеной коричневой сединой. Задрожали щеки, и, может быть, посыпалась пудра. — Ой, я тебя выпачкала. В помаде.. Дай уберу.. — щелкнула сумкой, достала надушенный платок, провела ей по щеке, вытерлась сама. — Наверно, и я.. — Достала зеркальце. — Боже! Лидка, что ты молчишь.. На кого я.. Ресницы потекли! Держи сумку.. — начала стирать тушь, лишь размазала, втерла в морщины, глаза сделались несчастно старыми. — Ужас! Ой! Ну, ладно.. Дома.. А ты не красишься? Нет? У тебя химическая?
— Никакой..
— Ну диво.. И все-таки кто ты? Где? Не молчи!
— Сестра, — ответила невысокая. — Все там же, сестра милосердия,
— усмехнулась.
— Неужели до сих пор?
— До сих пор.. Работаю в госпитале инвалидов. Патронажной сестрой..
— Но ведь ты же должна быть давно на пенсии? Фронтовичка! — Брюнетка круглила запачканные тушью ресницы.
— Должна.. Но.. Не хочу быть пенсионеркой..
— Узнаю тебя.. Это ты, ты..
— Конечно — я.
— Ну, а семья? Личная жизнь..
— …
— У тебя не сложилась? Неужели одна?
— Сложилась.. Есть дочь. Сын.. — она не договорила.
— Так ты все-таки замужем?
— Нет.
— Разошлись?
— Нет.
— Ничего не понимаю.
— И не надо понимать.
— Ты вдова?
9
— Нет.
— Господи.. Но как же?
— А так.. Спроси что-нибудь полегче.
— Да-да.. Прости.. Наверное, я..
Светловолосая отрицательно и, как могло показаться со стороны, горьковато качнула головой. Луч низкого солнца из-за крыши пал ей на лицо, и стало видно, если глянуть близко и пристально, что женщина немолода, с морщинами у переносья, как у людей, привыкших к частой сладости или постоянной боли. И это же было у нее в глазах, похожих на отраженное в них небо теплого городского сентября, где голубизна отошедшего лета еще спорила с осенней холодной зеленью. Но солнце так же внезапно потухло, и стало ясно — глаза ее зелено-серые, с желтовато-песчаным дном, а не голубые.