Весталка
Шрифт:
«Напилась! Эко чо! Эко чо!» — было в осуждающем любопытстве, во взглядах, которые втыкались в нее и висли на ней.
Все тем же шагом женщина добрела до пустой скамьи. Села. Сперва уронила, а потом подняла и поставила рядом сумку. Так она сидела, пока к ней не подошла какая-то из старух.
— Тебе чо? Плохо, чо ли?— по-деревенски спросила старуха. — Ась?
лица-то ты, баба, бель-беле-хонькя.. Занемогла, дак, может, «скору помочь» позвать?
— Не стоит.. Не беспокойтесь.. Пройдет.. — Женщина отрицательно покачала головой, пытаясь, видимо, справиться, даже улыбнуться. Она явно
17
не
Старуха, поглядев, постояв, двинулась обратно, качаясь уткой и еще полуоборачиваясь, посматривая на женщину, которая сидела, как сидят оглушенные ударом, наткнувшиеся с разлету на провода, на стены или стекла птицы, и не ведомо, не понятно никому, смогут ли они снова подняться и улететь..
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ДВА ГОДА
I
Мать совалась по комнате, как безумная, и все повторяла:
— Нет.. Не-ет! Это невозможно.. Не-ет.. Невозможно это! Это не так.. Не так.. что-то.. Ведь он же писал — никако й опасности. Войны не будет. Все тихо. Нет! Это какая-то ошибка.. Господи, господи.. Откуда? Почему это? Лида? Неужели его уже нет? Лидка-а? Папы нашего.. Па-пы! На-ше-го-о... О-хо-хо-о.. а-а.. — Она заходилась рыданием, грузно опустясь на стул, катала голову по рукам, а то поднимала мокрое красное лицо и безумно смотрела, бормотала: — Папы... нашего... Папы-ы... О-хо-хо-о-о. Господи, господи.. Гос-по-ди! Спаси его, господи.. Ничего не надо! Ни-чего! Только спаси! Только спаси... Спаси его, господи..
крестилась куда-то за окно, на запад. Раньше она никогда не обращалась к богу и не крестилась. Я плакала у окошка, сжав кулаки, глядя на нее. Мне было ее очень жаль, а про отца я думала, что он жив. Конечно, он должен быть жив, как же иначе.. Он такой сильный и крепкий. Наш папа.. А проплакавшись, мы обе смотрели на черный матовый конус репродуктора в простенке, но репродуктор молчал, будто насмешливо знал, таил что-то свое,
пробуждаясь, начинал марши. Марши гремели в нашей как будто враз пустой, с остановившимся временем комнате.
недвижно стоял за окном мирный и солнечный день. Яркая клеклая
18
жара. Был июнь. Бабочка мелькала там кукольным платочком, и не шевелились, блестели потоками глянцевой листвы старые тополя, будто млели в блаженной улыбке. В окно пахло летом и травой. И не верилось, что началась война. Идет сюда. Катится по нашей земле. ИДЕТ СЮДА...
А вечером в улицах было непривычно оживленно, будто бы даже празднично.. Собирались и в нашем дворе, у щелястого, непамятно кем поставленного к забору дивана, раньше тут с утра и до темноты совами сидели старухи да пробавлялся никогда не бывавший трезвым однорукий инвалид дя-Вася по прозвищу Я с Чапаевым. Он действительно, когда напивался, наособицу, ступнисто шкандыбал по двору, кричал: «Я.. С Чапаевым служил!» — и грозил кому-то, как бы всем вместе и каждому в отдельности, обрубком-культяпкой. Его никто не боялся, никто ему не верил.
Сегодня дя-Вася был весел, махал здоровой рукой, топал и все повторял: «Победа будет за нами! А я боролся.. И буду бороться..» Сегодня его слушали, хотя говорил он, как всегда, несвязно, отрывочно, вразнобой: «За нами победа.. Я знаю. Немцам теперь.. Зарвались.. И Сталин знает.. А я боролся и буду бороться.. Теперь их попрут. Знаю.. Терчасти подойдут и.. Кранты им.. Шалишь, Гитлер.. Сталин знает..» И действительно, в толпе вроде никто не горевал. Скорее, многие были веселы, как-то по-новому возбуждены. Говорили: война через неделю-две кончится. Что, может, все к лучшему: обозначился враг и теперь ему дадут..
— Да-ду-ут! — подтверждал и Я с Чапаевым. — Полевые части.. Знаю.. Эта война скорая будет.. Война.. Хе.. Победа за нами...
Все мы много слышали о войне. Обсуждали
19
— Пакт подписан. Немцы связаны на западе. Исключено, пожалуй». — «А говорят». — «Мало ли что болтают». — «А вдруг все-таки война!» — раздумчиво не соглашалась мать, тревожно оглядывала отца и умолкала. А я ела вкусные масленые макароны и тоже думала о войне, как-то совсем без страха. Слово это слишком часто слышалось тогда, было и в песнях. И только так почему-то, с бойкой победной песней, воспринимал его мой полудетский ум. «Если завтра войн а, если враг нападе т, если темная сила нагрянет... — бухало и звенело, как в первомайском оркестре, отдавалось в душе четким ритмом: — Как один человек, весь советский народ за свободную Ро -дину вста-нет ! На земле , в н е-бесах и на м о-ре! — Трам-та-там..»
— стояла в ушах, била ритмом грозная певучая музыка, буханье барабанов и звук труб, от которых улыбалась, светлела, сверкала и замирала в восторге душа, вспыхивала счастьем, как эта золотая медь слепящими бликами. Виделось в цветах, в трепещущих флагах лицо Сталина, такое знакомое, истинно родное, с лучащейся улыбкой всезнания в аккуратные сталинские усы.. «Если завтра война.. Если завтра в поход.. — шли в колоннах молодые, веселые, все в улыбках. — Если завтра война...»
Как это было недавно, было вчера, но и сегодня в нашем тыловом дворе никто, кажется, не тревожился и не горевал из-за войны так, кроме нас с матерью. Зареванные и словно отчужденные, стояли мы в толпе соседей и каких-то пришлых людей, и кто-то даже успокаивал, стыдил нас:
— Да что вы! Голубушка, разве так можно! И муж ваш, конечно, жив-здоров. Разве можно так.. Разве можно!!
У нас одних отец был ТАМ.
II
Ушел он на летний военный сбор в конце мая. На такие сборы его призывали часто, чуть не каждый год. Но раньше служил он недалеко от города — наверное, это был поселок, и мать иногда брала меня, совсем
20
маленькую, навестить отца. Я запомнила серые длинные казармы в унылом высоком сосняке за зеленым забором. Мне все хотелось заглянуть за этот забор, и, когда мать поднимала меня на руках, я видела только долгие, бесконечные крыши. Помнила я еще молодых красноармейцев, глядевших на меня и на мать с каким-то жадным изумлением, отца, который приходил к нам из-за этого забора после долгого-долгого ожидания. Отец был непохожий, незнакомый, темный от загара, даже почти чужой, весь скованный какой-то непринадлежностью и будто непричастностью к нам. Он словно весь принадлежал этому унылому забору, будке, из которой вышел и через которую опять должен был уйти от меня и от матери — туда. Прощаясь, мать плакала навзрыд, отец гладил ее по плечу с непонятным для него выражением беспомощности. Мы уходили. А я навсегда сохранила тяжелую неприязнь к зеленым казенным заборам, баракам и этому равнодушно-скучному сосняку с длинными, без веток, высокими стволами, освещенному — так всегда в моей памяти — по макушкам и верху стволов неприятно-желтым вечерним солнцем. Я жалела отца. Мне казалось, что за зелеными заборами живет глухая тоска и люди, такие, как отец, окованные ею, маются там, как души в подземном царстве. Может быть, и мать думала так же, потому что всю обратную дорогу, притиснутая ко мне в тряском, фырчливом и тесном автобусе «фордике», который ходил отсюда часа через два-три, стояла окаменело и так же каменно глядела в окно. И за окном все рябил тоскливо высокий сосняк.