Весталка
Шрифт:
— Правда?
Он молча помотал головой, подтверждая.
— Откуда же ты узнал?
Он не ответил, краснел. Не смотрел на меня.
— А еще вы.. красивая, — сказал он быстро и так же быстро, краснея, вышел из комнаты.
— Красивая.. — повторила я. — Красивая... — И тут вдруг губы мои дернулись, покривились, я брякнулась на железную жалкую койку у стола и плакала, вжимая голову в тощую подушку, повторяя: — Красивая..
Может быть, этот мальчишка невольно и спас меня.
XVI
Такого жаркого лета я не знала. В этой степистой местности с чахлыми перелесками и оврагами солнце пекло уже утром, едва поднявшись. Оно казалось мне огромным и донельзя равнодушным, почему-то на фронте часто приходила мысль об этом равнодушии солнца, луны, звезд ко всему, что творилось здесь, на земле. Зато землю я полюбила как единственную спасительницу, она была воистину мать, в ней укрывались, к ней прижимались, в ней находили вечный покой те, кого она не уберегла. Даже
160
от зноя прятались в землю. Когда стоит этот пеклый, загнетный зной, душит запах горючего дыма, сгорелых хлебов, селений, просто облитой нефтью сожженной земли, очень хочется пить, донимает жажда. Здесь же, на этой Орловщине, будто вымерли все реки, ручьи, родники, есть только редкие колодцы, но и они ненадежны, в иных вода тухлая, отдающая солью, в других вообще опасно пить. Колодцы мы копали сами, в иных местах, в оврагах, за полдня добирались до воды — этим спасались. Жди, когда тыловики подвезут бочку, тем более термосы. Воды все время не хватало, а особенно мне, ведь я должна была поить раненых, мыть руки, да мало ли где еще нужна была вода. Не расставалась с фляжкой, подарком Стрельцова. Где он? Не знала ничего. Проклинала себя за то глупое расставание. Оправдывалась только тем — сама не знала, где буду.
На передовой все время ждали немецкого наступления. Готовились уже не один месяц. И все перекатывался по переднему краю слух: «Сегодня начнут! Ночью!» Может быть, эти слухи проникали от самих немцев. Они были мастера играть на нервах, нападать на рассвете, когда долил и клонил головы всепобеждающий фронтовой сон.
Видимо, немцы все-таки здорово готовились, копили силы. Ходил слух, у них появились какие-то новые непробиваемые танки, самолеты-двухфюзеляжники, еще какая-то необыкновенная техника. И по тому, как на оставленных нами позициях ползали саперы и минеры, по тому, как готовились запасные линии обороны, по тому, как мы копали и копали, было ясно — с обеих сторон готовится что-то необыкновенное.
Раненых было мало, только случайные во время бомбежки и редкого обстрела, зато много больных: дизентерия, несколько с брюшным тифом. Рассказывали также, что немцы сбрасывают бомбы с какими-то заразными букашками, со вшами, — отделить правду от вымысла было трудно. Да и вообще что такое фронтовая правда? Убедилась, иногда в ней и капли истины нет, иногда же подлинно верно такое, чего не выдумает самый помутившийся рассудок. Ходили слухи — убит такой-то, а через день его
161
видела
Что-то творилось, накапливалось в эти каленые дни, накапливалось даже внутри нас, как копится где-то грозовое напряжение, донимает духотой, стесненным дыханием и сердцем, и хочется грозы, дождя, с громом, с молниями, с освежающим землю и душу шумом. А здесь, на Орловщине, мы мечтали о дожде и ненастье, будто от него пришло бы снимающее тяготу с души освежение. Дождя безнадежно не было, и громы возникали рукотворные, грозили сыпануть осколочным и пулевым дождем.
Комбат организовал постоянную учебу противотанковых групп. Нас снабдили большими танковыми гранатами, учили их связывать, были и несерьезного вида бутылки с горючей смесью, опасные и ненадежные хотя бы потому, что для них рыли специальные погреба, хранили как снаряды. В роте появились дополнительные расчеты бронебойщиков с длинными нелепыми ружьями, похожими на отрезки водопроводных труб. Танков у нас не было, зато солдаты из пополнения, из запасных полков, говорили, что позади нашей обороны стоит целая танковая армия. Ночами мы слушали гул моторов. Рокотали танки и с немецкой стороны.
Однажды, когда я, отправив нескольких раненых и больных дизентерией в санроту, возвращалась на передовую (ехала в пароконном тарантасе с ездовым и санитаром), у деревни со смешным названием Самоду-ровка увидела дивизион зенитных пушек. Солдаты окапывали их, готовили позицию. Пушки были какие-то совсем непохожие на знакомые мне маленькие и сложные тридцатисемимиллиметровки. У этих пушек были устрашающе длинные дула, длинные утолщения пламегасителей, дульных тормозов; глядели они вызывающе грозно, некоторые стояли, прикрытые большими броневыми щитами.
— Восьмидесятипятимиллиметровки, — покуривая махру, сказал ездовой. — Под Москвой у нас в обороне такие стояли сплошь.. Серьезные пушечки..
162
Солдаты у крайнего орудия перестали копать, бросили ломы и лопаты, глядели в нашу сторону. Кто-то даже в бинокль.
— Сестренка-а! К на -ам! — долетело. — Сюда! Эй, вы, вдвоем на одну! Растянете!
Я уж привыкла к таком юмору. Но тут вдруг от группы артиллеристов отделился один, тот, что смотрел в бинокль, и побежал к подводе.
— Ли-да-а! Одинцо-ва-а! — услышала я крик и вздрогнула, вглядываясь, толкнула ездового.
— Чо ты, девка? — недоуменно потянул он вожжи. Но я уже спрыгнула с подводы. Я поняла, кто бежит сюда. Это был он, мо й лейтенант Стрельцов. Алеша.. Как тайно звала я его про себя еще и тогда, на батарее.
— Вот ты где?! Жива? Цела?? — запыхавшись, кричал он, подбегая, хватая меня за плечи, оглядывая с такой жадностью, что я потупилась, не могла смотреть. — Живая.. Здоровая.. Лида.. Лидка?