Весталка
Шрифт:
Как-то нигде не говорится, что и немцы ходили к нам в тыл, забрасывали разведчиков, ударные группы, снимали и боевое охранение. С чьей-то легкой руки, с бойкого пера шло-пошло. Немцы — трусы. Фрицы — дураки. А они до самого конца войны были отчаянные и злобные солдаты, гораздые на выдумку и на подлость. Немцы были всякие, но опаснее всего раненые и эсэсовцы, сопротивлявшиеся, как маньяки. Во втором батальоне на допрос привели пленного. Здоровенный немец, легко раненный и связанный. На допросе отказался отвечать, пока не развяжут. Развязали. Начал давать показания, неожиданным ударом сбил стоявшего за ним часового, мальчишку из пополнения,
Случаев всяких по фронту и передовой — не счесть. Анекдоты мешались с правдой, явь с враньем. В каждой роте-батальоне объявлялись свои Мюнхгаузены, их слушали, вроде бы верили, дополняли сами отчаянным, сладким, дурным враньем. Ходила, например, такая сказка. Некая, чья-то молодая красивая жена до того истосковалась по мужу, купила на толчке военную форму, пристроилась к эшелону, добралась до фронта, нашла часть, определилась при муже санинструктором — да мало ли чего еще... Сказкой затравливали ноющую душу.
Бывало, вечерами в землянках кто-то вспоминал про свой день рождения, и все начинали счастливо суетиться, искали, чем порадовать именинника, обязательно дарили что могли: трофейную фляжку, зажигалку-
209
щелкушку, трубку, сигареты, мундштук, ножик. Собирали какую можно собрать снедь. В ход шло домашнее сало, немецкие галеты, раздобывали тушенку, иной раз находился и спирт. Жертвовала и я, когда был. Мне давали крохи. Спирт на фронте драгоценность, и его либо уж пили сколько могли (редко такое), либо крохоборили, держали до случая. На «стограммы» шел лютый спор и любой заклад, как и на табак.
Собирались в землянке потеснее, разливали по кружкам сколько было. Кто не мог пить так, разводили водой, снегом. Отчаянные махали спирт залпом, чтобы потом, с видом проглотившего змею, выдыхать или за-хлебывать из кружки. Пили за именинника, за победу и словно бы обязательно за меня. Господи, сколько бы я прожила, сколько счастья у меня было, сколько здоровья, если б сбылись эти фронтовые земляночные по-желания. И сколько бы я выпила! Держалась как могла. А было мне нелегко.
— Лидочка! Сестренка! Уважь!
— Лидуша. Ну? Родная?
— Не могу.
— Ну хоть губки приложи!
— Вот так!
— Ну еще глоточек? За нас? За победу!
Вот тут и попробуй не выпей. Всякий раз еще как-то так получалось, будто я была именинницей. Ко мне тянулись с поздравлениями, мне улыбались, мне подкладывали лучший кусок. Меня хором упрашивали выпить. И от меня все ждали чего-то, что словно хранилось у меня в избытке, избытком этим я должна была оделить каждого, кто тянулся ко мне с кружкой и с улыбкой. Как могла, я раздавала это «что-то» — что, не знала сама, но чувствовала: оно очень им нужно, этим людям, солдатам, мужчинам.
Захмелясь немного, всегда пели. Бывало, и под гитару, под чью-нибудь битую, хрипучую гармошку, под гребенку, а чаше просто так — какая и где на передовой музыка. Пели песни, которые ходили тогда: «Землянку», бывало, и «Катюшу», и «Мой костер», и «Синий платочек».
210
Особенно
— Па-а До-о-ну гу-ля-ет!
— Па-а До-ну гуля-ает, — встряхивает чубом Агапов.
— Па-а До-о-ну гуля-ает, — радостно хватает Федькин. И землянка вздрагивает от хора.
— Ка-зак мо-ло-до-ой!
Песня бесконечная, пели до хрипоты, до замирания души. Уходит тревога, увлажняется душа, спадает будто с каждым куплетом томящая тягота. Вот кончили, и — молчание. Всяк в себе и в своей думе, но казаки не унимаются, и опять Глазастый уж не так лихо, а раздумчиво, клоня в крупной проседи черную голову, заводил:
По-ехал казак.. на чужбину далеко, Далеко на доб-ром.. коне во-ро-ном. Оставил-спокинул родную краину, Ему не вер-нуться.. в отеческий дом, —
подхватывают Агапов и Федькин.
Другие песню не знают, молчат, слушают. Сияют глазами.
Напрасно ка-зачка ехо мо-ло-дая И утро, и ве-чор.. на си-вер хлядит, —
211
басом ведет Глазастый.
Все ждет-поджидает с полночного краю, Кохда ж иё ми-лой.. казак при-летит.
Поют казаки. В хмеле глаза. Поют. Эту песню не могла слушать — выскакивала, бывало, из землянки, пряталась в траншее, давала себе волю, уливалась слезами. Вот — я, та казачка, все гляжу, каждый вечер гляжу туда, где распята в северном синь-синем небе яркая белозвездная Медведица, там, под ней будто, где-то в Белоруссии, воюет мой казак, от которого то месяц-два ни письма, то целая пачка сразу, и я реву, дрожу над этими письмами, мочу их слезами, потом сую в гимнастерку, в укромное место, поближе к груди. Думаю об Алеше, иногда казню себя: ласковей надо было, добрей быть, огорчила тогда его.. — так вот всегда, запоздалое раскаянье.. Запоздалые слезы.
Возвращалась в землянку, а там все еще поют. Из военных любила песню «Я уходил тогда в поход...», кажется, Долматовского. Терпеть не могла «На позицию девушка»... Господи! Какие слова! Фальшь на фальши.
И врага-а не-навистного Крепче бьет паре-не-ек!
Пели на эту песню пакостные пародии, конечно, не при мне, но слыхала:
На пози-цию де-вушка,
с по-зиции — ма-ать...
На по-зи-цию честная-а,