Весталка

Никонов Николай Григорьевич

370

Моей напарницей работает здоровенная одноглазая женщина. Вставной глаз у нее светлый, почти белый, здоровый — серый. Она моет классы, как могучая машина, толчками бедер сдвигая к стенам все и вся, а в тесных классах рядами двигая парты. Она молчалива, лишь иногда по-лещачьи хохочет. Меня она словно не замечает, и за месяц работы мы не обменялись и тремя словами. Муж Таисьи — так зовут женщину — во время войны и чуть ли не на фронте женился на другой, и Таисья зыркает на меня, как на возможную разлучницу. У нее другой муж, или скорее сожитель, — чахлый, туберкулезного вида, издержанный, мужичонка-инвалид Иван Селиверстович. Каждый вечер он является за своей

супругой, сидит в зальце, ожидая, когда она вымоет классы. Я не могу представить, как может Таисья сидеть с ним за одним столом, есть-пить, спать под одним одеялом, — но вот ведь загадка жизни: живут и радуются где-то в одной комнатушке по главной улице. «У нас благоустроенная! — с гордостью поведал как-то Таисьин сожитель. — Я за чо воевал? Кровь проливал? Награды имею». Он и правда, видимо, был где-то около фронта. Три своих медали — «За победу над Германией», «Над Японией» и еще какую-то «За взятие» — носит, не снимая, на дрянном грязном кителе, явно не со своего плеча. Носит и новую офицерскую фуражку, которая странно не идет, не прилаживается к морщинистому, опухшему лику забубённого пьяницы. Был он, конечно, армейским тыловиком, хозвзводовцем, таких и за солдат не считали, но здесь ломается, думая, что я не понимаю, признаю всерьез. Все врет: то командовал батареей, подбивал танки, то по «юнкерсам» стрелял, с Жуковым встречался, с Рокоссовским. Вранье дикое, нескладное, смешное. Но Иван Селиверстович не тушуется, знай вытаращивает коричневые с вечной пьянинкой глаза: «Не веришь? Вот с места не сойти! Подходит ко мне Рокоссовский и это.. руку подает. Я тогда в разведку ходил. «Языка» взял. Немца-офицера. Привел... А важный оказался, холера.. Меня в штаб. Ну, и это.. Рокоссовский руку пожал. К «Отечественной» представил. Не получил пока. Ну, я своего добьюсь. Везде написал». Ивану Селиверстовичу лишь бы

371

кто слушал. «Лежу, понимаешь, под бомбежкой, «мессер» на меня сверху: тра-та-та-та. Пули: тюк-тюк-тюк.. И вот зна.. шинель пробило, между ногами пули прошли, а я целый». По одним рассказам Ивана Селиверстовича выходило — невредим, по другим — трижды ранен,

— А ты чего квартиру себе не требуешь? Обязаны обеспечить! Раз воевала. Благоустроенную — и никаких. Мы за чо боролись? Обязаны...

В райжилуправление я ходила. Рай. Жил. Кто придумал.. Сидела в долгой очереди таких же, похоже, одиночек, с детьми на руках. Тут же старухи, болезненного вида инвалиды, пенсионеры, молодожены с ожидающими чуда глазами. Эти еще не растратили ничего. Ждали. Мимо очереди, суетно, не глядя на нас или без всякого интереса окинув беглым полувзглядом — не до вас, много вас тут всякий день, — сновали озабоченные исполкомовцы. В заветную дверь проходили вдруг бойкие или неприступного вида, у которых в лице, взгляде: я тут главны й, имею право. Ждите. Очередь-цепочка на стульях и у окна роптала, не осмеливалась противиться, зашумишь — испортишь себе дело там, за дверью. Уверенные выходили, давя самодовольством, превосходством обеспеченных. Очередь все-таки медленно двигалась. Пищали детишки. Роптали матери. Но все выходившие оттуда очередники были безнадежно мятые, давленые, потухшие, уходили, словно волоча ноги. Надежда не гасла лишь в ярких глазах молодоженов.

Вот она наконец, моя очередь. Захожу. Вижу за столом нечто самоуверенно-сытое, седое, к таким лицам (простите уж, если так!) подходит несколько грубых определений — рыло, ряшка, харя, — этакий Очумелов, и одет даже в тон обличью, как одеваются и ходят крупные кладовщики, хозяйственники, коменданты: пиджак, рубашка-косоворотка синего сатина

— должна, очевидно, подчеркивать пролетарское происхождение. На стене у шкафа коричневое пальто-кожан, шапка-кожанка прикорнула на нем. Господи! Кого же? Кого напоминает мне этот «Очумелов»? Кого?

372

Стремительно роюсь в памяти. Кого? Да, вот такое же, пусть поменьше вширь, равнодушное лицо, глаза-глазки из треугольных

щелей, усы — квадрат цвета пепла под бесформенным, но к месту носом, — такой же ходил вдоль нашего женского строя в приволжском селе, когда отбирали кандидаток в секретарши, в машинистки, когда расстались мы с Валей, она

— в штаб, я — на передовую. Не этот, конечно, тот был куда значительней, куда... А суть — вроде бы одна. Вот и эти глазки смотрят изучающе, вроде даже теплеют.

— Положите ребеночка-то.. Вон тут — что держать.. Ну.. Садитесь.. Что у вас?

Долгий взгляд. И во взгляде сем как бы способность понять, помочь, даже внимание. «Ну, конечно, помогу.. А баба ты ничего, молодая, ладненькая. Ничего.. Ничего».

— В чем дело-то?

Объясняю. Тот же долгий щупающий взгляд-огляд. Человек, перед которым что ни день — десятки скорбных исповедей, жалоб, криков души и немощи. Привычен.. Обвык.. Притерпелся.. Да и не из тех, кого тронешь-прошибешь словом или слезой. Ожесточила ли война, должность ли — не знаю. Но чувствую, вижу — точно так, точно. Все это я научилась читать и понимать легко.. Все-таки объясняю, что-то доказываю, как теорему: «А плюс Б». Треугольники, глядящие на меня, чересчур даже подобны. Взглядываю на лежащего на диванчике сына. Мысль: «А ведь диванчик-то специально тут поставлен для просительниц «с приданым».

— Так.. Ну, все ясно... Все ясно.. А дело ваше тухлое.. Права на жилплощадь утеряны. Там — семья погибшего.. Эвакуированная. Квартира теперь не ваша. Ордер за ней. Я ведь не могу их выгнать — вас вселить..

— Но ведь я же там жила. Я же.. Я же воевала. Была на фронте! — пытаюсь, пытаюсь что-то совсем по-глупому.

Теперь во взгляде — осень, холодная слякоть. Взблескивает золотой

зуб.

373

— Ви-жу, что воевали. Ви-жу. Х-хе..

— Как же мне теперь? Как дальше?

— Но ведь где-то вы живете? — быстро говорит он, налегая на букву «ы» — после «ж»: жывете. — Не на улице же? Не на вокзале? Или как? Это вы еще очень хорошо устроились, гражданка, да-а.. Работа с квартирой. У многих и того нет. У меня таких, как вы, сотни. Вот, поглядите, — двинул губой на папки. — Рад бы дать.. Положение ваше понимаю.. Но.. Жилье не строю, распределяю. Рад бы.. Всех обогреть.. Но.. Надо ждать, — это он произнес как-то особенно! «Надож дат ь». Довольно явно. Неужели — дать? Не верила ушам. Хотя про этого наслышалась — берет взятки. Фамилия его была Качесов. Но.. Господи! Неужели? Неужели — правда? Как это? Вот так, прямо... Нате! Или в бумажке? В конверте? Но что я ему? Что дам? Какие у меня деньги? Он же видит — из бедняков беднячка.. Даже платья нет. Гимнастерка, юбка, сапоги.

— Надо жда-а-ать. Ж.. да-ать, — потягивает он тем временем, вписывая мое имя-фамилию в какую-то книгу. Глаз же, отрываясь от стола, блудит-ползает по гимнастерке, трогает фигуру, останавливается на колене. «Улыбнуться хоть, что ли, ему? Нет, не могу. Противный кабан. Не могу!»

— Та-ак.. Живете-то? Уу.. мм. Указано здесь. Подвал.. Уумм.. — мычит. — Хрм.. Под-вал.. Все счас.. в подвалах. Н-да.. Уумм.. Хрм.. Кхм.. Ребеночек-то? От зарегистрированного брака? Нет? Уумм.. Хрм.. — опять тот же взгляд, только более острый, зеленый. — Сложно.. Сложно.. Уумм..

— Как же мне? Когда?

— Уумм. Ну-у.. Поставим на очередь.. Как всех граждан. Вы же не семья погибшего? Нет? Вот и.. Хрм..

— А сколько это?

— Уумм.. Нну.. Не обещаю.. скоро.

— Я же.. Я же имела жилплощадь! Пришла с фронта!

— Женщина.. Счас вс е пришли с фронта. Все требуют. Ждите! Время! Надо ждат ь.

374

<