Вестерн. Эволюция жанра
Шрифт:
Вестерн и фольклор
Переселенческий фольклор, фольклор фронтира, с самого же начала активно использовался почти всеми, кто работал в жанре вестерна. Это произошло, нам думается, по двум взаимосвязанным причинам. Прежде всего включение в книги, а затем и в фильмы фольклорных элементов — ситуационных и семиотических — делало их, пусть во многих случаях лишь по чисто внешним признакам, созвучными народной исторической памяти. Рассказчик, то есть автор вестерна, становился, таким образом, своим парнем, которому и веры больше. Другим побудительным мотивом активного обращения к фольклору, который также имеет целью сближение мира вестерна с массовым зрителем, является установление стилевой общности
Американский фольклор достаточно разнообразен, хотя по накопленным богатствам, что вполне понятно, конечно, уступает европейскому. И если не нужно подробно объяснять, почему вестерн совершенно ничего не черпал из богатейших россыпей негритянского устного творчества, ибо дело даже не в расовых предрассудках, а в самом факте неучастия негров в походе на Запад (предпринимавшиеся в последние годы попытки создать негритянский вестерн выглядят исторически неубедительными и основаны на некритическом копировании образцов жанра), то причины, по которым он почти совсем не вовлек в свою орбиту очень интересный сказочный фольклор, требуют некоторых комментариев.
Этот фольклор слагался под сильным влиянием европейских литературных традиций. Не беремся утверждать, что лесорубы и трапперы, «которые, — как пишет в предисловии к сборнику «Они знали Поля Баньяна» профессор Мичиганского университета Ирл Бек, — всю ним у сидели в лесу, а весной и летом наведывались в большие города только затем, чтобы промотать заработанные деньги», — читали Распе, Бюргера или Рабле, но тем не менее их сказки и побасенки пропитаны мюнхаузеновским и гаргантюанским духом. Это и понятно, ибо почти все они были выходцами из Старого Света и в памяти их хранились те же веселые фантастические предания, которые питали творчество классиков.
Вот как, по словам лесоруба Джо Мерфи, выглядел Поль Баньян: «От кончиков пальцев ног до корней волос роста в нем было 12 футов 11 инчей (то есть почти четыре метра. — Е. К.). Его вес — он сам это говорил, и я не сомневаюсь, что он говорил правду, — 888 фунтов. Когда он открывал рот для зевка, туда можно было всунуть десятиквартовую кружку». Чтобы накормить его досыта, требовались один олень, 33 фунта говядины, 2 бушеля жареного картофеля, 12 четырехфунтовых буханок хлеба, 7 галлонов кофе, 6 окороков, 12 дюжин яиц, 678 блинчиков и 6 галлонов сиропа к ним.
Среди: множества невероятных историй о Баньяне есть, например, такая. Однажды он увидел пятьдесят уток, пивших из канавы. Поль свистнул, чтобы они подняли головы и он мог бы сразу подстрелить всех. Но тут его ужалил в нос москит. Рука дрогнула, и вместо голов он отстрелил у всех пятидесяти клювы».
Все это не могло понадобиться вестерну. Не в том лишь дело, что вместо романтического ковбоя на быстроногом скакуне этот фольклор предлагал образ лесоруба-геркулеса, оседлавшего тяжеловесного и тихоходного вола. Главное в другом: жанру вообще была всегда чужда сказочная фантастика, ибо он силен в первую очередь тем, что умеет делать неправдоподобное убедительным. Здесь же была стихия чистого вымысла. Поэтому специфика жанра предписывала ему строгий отбор даже в рамках своего раздела — устного творчества времен похода на Запад.
Впрочем, принципы отбора материала зависели не только от специфики. Раскрывая, например, капитальный труд Б. Боткина «Сокровища западного фольклора», мы обнаруживаем в нем большое число историй, посвященных индейцам. Но удивительно не их количество — ведь в конце концов индейская тема одна из основных в американской истории. Поражает другое: во всех этих историях индейцы необычайно привлекательны и наделены юмором, отнюдь не уступающим юмору белого человека.
Вот одна из иронических новелл, записанных Боткиным. К Пятнистому Хвосту — вождю индейского племени — явился правительственный агент с предложением отдать белым
«— Хорошо, — сказал вождь, — но взамен я хочу получить тех двух мулов, на которых ты приехал.
— Они не принадлежат мне, — ответил агент. — Я не могу их продать.
— Кто говорит о продаже? Ты просто отдашь их мне в аренду.
— На какой срок?
— На сто лет.
— Но от них же ничего не останется! Кроме того, они — собственность американского народа.
— Но ведь Черные Холмы тоже не моя собственность. Они принадлежат индейскому народу. Кстати, как ты думаешь, что останется от них через сто лет?»
Таких диалогов в вестерне не встретишь. Там шутят только белые. До начала шестидесятых годов напрасно было бы искать в нем и неоднократно разработанные в устных рассказах переселенцев и трапперов истории о том, как сурово был наказан вождем воин, убивший белого, или о том, как индейцы, сражаясь с солдатами, спасали от смерти фермеров и их семьи.
А теперь — коротенькая история, приведенная П. Боткиным в его сборнике: «Один человек поймал конокрада, посадил на лошадь, привязал за шею к дереву и лег спать. «Представьте себе, — смеясь, рассказывал он потом, — лошадь ночью ушла, а парень остался висеть». Это один из многочисленных примеров черного юмора, которым насыщен ковбойский фольклор. В том же сборнике находим такую запись. Некто говорит: «Мы повесили Джима за кражу лошади, а потом выяснилось, что он ее не крал. Надо же, какую шутку он с нами сыграл!»
Не беремся категорически утверждать, что авторы фильма «Инцидент в Окс-бау» читали именно эти мрачноватые прибаутки. Но совпадение слишком поразительно, чтобы оставить такую мысль. Обе ситуации, переведенные из юмористического в драматический план, составляют сюжетную основу их картины. Там тоже вешают людей по обвинению в скотокрадстве, а потом обнаруживается полная их невиновность. Вешают же их на деревьях, используя лошадей вместо традиционных табуретов.
Проведенная нами параллель весьма любопытна для взаимоотношений фольклора и вестерна. Жанр жадно впитывает в себя все, что подчеркивает жестокость нравственной атмосферы времен освоения Запада. Как раз она и придает ему нужный колорит, как раз она и есть главная мотивировка той крайней беспощадности, с которой борются друг с другом Добро и Зло. Позже, выясняя родственные связи вестерна и авантюрного романа, мы будем говорить о степени условности в восприятии происходящих на экране потасовок, перестрелок, многочисленных смертей. Это исследование снова подтвердит тезис о противоречивости жанра, о присущих ему противоположных тенденциях, оказывающих одновременно дурное и благотворное влияние на зрителя. Ведь фильм «Инцидент в Окс-бау», восприняв жестокость фольклора, переосмыслил ее, направив против жестокости нравов. Но во многих других случаях вестерн, постоянно манипулируя жестокостью, вольно или невольно заражается ею. Причем инфекция проникает по двум каналам: и от самого материала и от уродств современной жизни.
Вестерн, в общем, хотя и шумный, но достаточно немногословный жанр. О. Генри с полным знанием дела констатировал однажды: «В Техасе разговоры редко бывают связными. Между двумя фразами можно проехать милю, пообедать, совершить убийство, и все это без ущерба для развиваемого тезиса». Диалог в вестерне, как правило, информативен и полностью функционален по отношению к фабуле. Его сухость смягчается шуткой, разумеется, тоже функциональной. Истоки этих шуток — все в том же черном ковбойском юморе. Вот еще один — в добавление к прежним — пример из книги Боткина. Рассказ об адском холоде в Монтане завершается эпизодом с неким игроком, который, выйдя из салуна и направляясь домой, замерз, миновав лишь один квартал. Тот, от чьего имени ведется повествование, в заключение говорит: «Он нам пригодился. Мы повесили на него фонарь, который светил нам всю зиму».