Вести ниоткуда, или Эпоха спокойствия

Моррисон Уильям

Он остановился на минуту. Голос его слегка ослабел, но летний вечер был таким тихим и мягким, а общее молчание таким глубоким, что слышно было каждое слово. Когда он замолк, взоры его обратились к толпе. До того он недолго смотрел куда-то в далекую летнюю синеву. И его кроткому взору предстала любопытная картина, когда он опять взглянул на толпу: у многих глаза были мокры; некоторые откровенно плакали в свои черные бороды, но большинство, видимо, стыдилось дать волю чувству. Им не хотелось, чтобы другие видели, как глубоко они растроганы, – в этом сказалась характерная черта их расы, всегда скрывающей душевное волнение. Я взглянул на Уилла Грина, стоявшего подле меня: его правая рука так крепко сдавила лук, что косточки суставов побелели; он глядел прямо перед собой, и слезы катились из его глаз и по большому носу

как бы против воли; лицо его оставалось суровым и неподвижным. Но когда он встретился глазами со мной, он скорчил странную гримасу из нахмуренных бровей, плачущих глаз и улыбавшегося рта. В то же время он ткнул меня в бок левым локтем так сильно, что, не будь я в толпе, то, наверное, упал. Однако я стерпел, как эсквайр, который покорно принимает удар, посвящающий его в рыцари.

Но пока я размышлял обо всем этом, о том, как люди сражаются и терпят поражения, как то, за что они сражались, осуществляется, несмотря на их поражение, и как, осуществившись, оно оказывается вовсе не тем, что они представляли, как другим приходится бороться за то, чего они добивались, только под другим названием; пока я размышлял обо всем этом, Джон Болл опять заговорил тем же мягким и ясным голосом, каким говорил раньше:

– Добрые друзья и товарищи, – сказал он, – вы из товарищеского чувства и по доброте своей освободили меня из архиепископской тюрьмы три дня тому назад, хотя, видит Бог, вы ничего этим не можете выиграть для себя, а рискуете изгнанием и виселицей. Но я чувствовал дружеское единение с вами еще до того, как вы действительно явились ко мне, когда между мной и кентерберийской улицей была еще крепкая стена, тюремщики и судебные власти. Много дней тому назад, в самом начале апреля, я сидел в тюрьме, и дух мой, который я укреплял, учась все переносить во имя единения с людьми, с блаженными святыми и ангелами, с теми, кто был, и с теми, кто будет, – и дух мой, который я напрягал, как крепкий лук, ослабел. И стал я с тоской мечтать о зеленых полях, о кустах боярышника, о жаворонках, поющих над полями, о беседах с добрыми товарищами за кружкой эля, о лепете малых детей, о конях в упряжи на большой дороге, о скотине на поле и обо всем живом на земле. Горько мне стало в одиночестве рядом с врагами и вдали от друзей, во власти насмешек и издевательств врага, морившего меня голодом и холодом. И так сильно я упал духом, что, тоскуя обо всем этом, ничего не мог себе представить в воображении: одни только слова и названия приходили мне в голову. И так мучительно хотелось мне выйти из тюрьмы, что я стал упрекать себя за то, что прежде поступал, как следует. Я говорил себе: «Да если бы ты держал язык за зубами, ты мог бы стать чем-нибудь, ну, хоть городским священником, и мог бы помогать бедным людям, мог бы иногда прикрыть чье-нибудь нагое тело, наполнить голодные желудки и многим помочь в беде; люди говорили бы хорошо о тебе, и сам ты был бы доволен собой. Все это ты упустил из-за того, что не сказал, где нужно, слово-другое какому-нибудь влиятельному лицу и не закрывал иногда глаза, видя вокруг себя злодеяния, несправедливость и безжалостность. А теперь ты ничто и совершенно беспомощен: пенька для тебя уже посеяна и выросла, веревка для виселицы твоей готова – все за ничто, за ничто!»

Да, друзья мои, так я думал и печалился в своей слабости о том, что не изменил товарищескому союзу церкви и не сделался предателем; так нечестиво было мое безрассудное воображение.

Все же, когда я стал размышлять о помощи и утешении, которые я мог принести другим и сам иметь в жизни, будь лишь я настолько труслив, чтобы пресмыкаться перед аббатами и епископами, перед баронами и приставами, я вспомнил о великом зле мира, с которым я, Джон Болл, ничтожный священник, сражался и боролся в единении со святыми на небе и с бедными на земле.

Снова я вспомнил, как стоящие высоко попирают тех, кто внизу, как сильные бьют слабых, как жестокие люди ничего не боятся, добрые ничего не смеют, а мудрые равнодушны ко всему, как святые на небе все терпят, а мне внушают, чтобы я не терпел. И опять я уверился, что тот, кто творит добро во имя единения и товарищества, тот не потерпит поражения; хотя бы сегодня он и казался побежденным, все же в грядущем он и его дело будут живы и помогут людям бороться и дальше. И даже этого мне было мало, так как поистине сама борьба для меня –

это радость и полнота жизни.

Дух мой тогда снова окреп. Я поднялся и стал ходит взад и вперед по своей тюрьме, насколько это позволяли оковы на ногах; бодрые слова зазвучали у меня в душе и вырывались наружу – те слова, которые мы пели сегодня. И я громко запел их – как мы пели сегодня. И после того я прилег отдохнуть, и опять стал думать о милых полях, куда меня так тянуло, о людях и животных на этих полях; и я сказал себе, что должен увидеть их перед смертью, хотя бы один только раз.

И вот, странное дело! Прежде, когда я так рвался на простор, я не мог вызвать в воображении вид полей, а теперь, когда моя тоска улеглась, взор мой просветлел, и я увидел все так ясно, точно стены тюрьмы раскрылись предо мной, точно, выйдя из Кентербери, я очутился среди зеленых апрельских лугов. И рядом с собой я увидел людей, которых знал и которые уже умерли, а также людей еще живых; я увидел всех, принадлежащих к братскому союзу на земле и на небе, и всех, которые сегодня здесь. Слишком долго было бы говорить обо всем и о времени, которое ушло.

Так я с этих пор уже не предавался малодушию. И пришел наконец день, когда действительно открылась тюрьма и я увидел дневной свет, и у дверей моих стояли вы, товарищи, с радостными лицами; сердца ваши были окрылены надеждой, а руки исполнены гневом. Тогда я увидел и понял, что нужно делать. И теперь вы поймете меня.

Голос его изменился и сделался громче громкого, когда он простер руки к толпе, произнося эти последние слова. И я почувствовал, что стыд и страх покинули этих людей, что сквозь их английское застенчивое упрямство просвечивалась твердая решимость. Джон Болл действительно убедил их, и они увидели, каким путем должны идти. Но никто не произносил ни слова: молчание толпы становилось еще более глубоким, по мере того как лучи солнца делались более ровными и более золотыми, а стрижи кружились, крича еще громче и резче, чем прежде.

И опять Джон Болл возвысил голос.

– Поистине говорю я, – начал он, – вы знаете так же, как и я, что нужно делать. Прежде всего вы знаете, что нужно действовать. Тому, кто одинок или сидит в тюрьме, подобает мечтать о единении, но кто объединен с товарищами, тот должен действовать, а не предаваться мечтам.

Вы знаете, кто враг. Это прежде всего гордец, угнетатель, тот, кто презирает других, сам составляет для себя весь мир, не нуждается в помощи и сам никому не помогает, кто не подчиняется законам, а сам пользуется законом, чтобы угнетать других только потому, что он богат. Всякий богач именно таков и не может быть иным.

В животе каждого богача живет черт, и, когда богач хотел бы раздать свое имение бедным, черт восстает против его намерения и говорит: «Ты, верно, хочешь стать сам бедняком, переносить холод и голод, и насмешки, как бедные люди? В таком случае, конечно, отдай им свое имение и не береги его для себя». А когда в нем пробуждается сострадание, черт опять говорит ему: «Если ты будешь заботиться об этих лежебоках и печалиться, глядя на их печаль, и считать их настоящими людьми, то они же тебя будут презирать, и это не приведет ни к чему хорошему. Придет день, когда они нападут на тебя и убьют тебя, узнав, что ты таков же, как они».

Увы! Слишком часто черт говорит правду, показывая этим, что бесплодная правда порождает ложь. Правда то, что бедный считает богача чем-то иным, чем он сам, созданным властвовать над ним, – так, точно бедные произошли от Адама, а богатые от того, кто сотворил Адама, то есть от Бога; и, таким образом, бедняк часто притесняет бедняка из страха перед угнетателем. Но вы не таковы, мои братья! Иначе зачем бы вы собрались здесь вооруженные, свидетельствуя перед всеми, что вы сыновья одного отца и одной матери, рожденных из праха?

Когда он произнес эти слова, произошло движение среди вооруженной толпы, и все теснее столпились вокруг креста, но еще удерживали крик, который подымался у них в груди.

Джон Болл продолжал свою речь.

– Слишком много, – сказал он, – богатых людей в этом государстве; а между тем, будь здесь даже только один богач, он был бы лишним, ибо все сделались бы его рабами.

Слушайте же, жители Кента! Я, кажется, слишком долго уже говорил, но слова мои вызваны любовью к вам, и мне приятно к тому же поболтать с друзьями и товарищами после долгой разлуки.