Вести с полей
Шрифт:
– Интересное убийство, – говорил капитан Малович напарнику Тихонову.
– Интересное, – соглашался старлей.
– И вот поэтому сдаётся мне, что правы были французы, когда впервые сказали «шерше ля фам»,– Малович чуял нутром правильную версию и только потом её выговаривал.
– Чего они так говорили-то? – стал вдумываться в неизвестный ему французский Тихонов.
– Бабу тут надо искать как зацепку. Есть в деле женщина. Чую организмом, – Малович похлопал напарника по трехзвездному погону.– Найдем, тогда и дело раскроем. И будет у тебя здесь четыре звезды.
Рабочий день прошел и у милиционеров. В Кустанае и области было спокойно. И все, кроме дежурного разошлись по домам.
– Ну, что? – капитан снял китель и повесил его на спинку стула.– Посидим, помозгуем по версиям? Есть уже не совсем ржавые соображения.
– Да! – согласился Тихонов, хотя дико хотел есть и спать.– Простое вроде дело, а зависло. Давай думать дальше и глыбже.
И вот с этого момента гулять преступнику на свободе оставалось совсем мало времени. Ну, неделю от силы. Ну, две. Если повезёт.
А капитану Маловичу везло всегда. Поэтому у убийцы шансов обдурить милицию не было почти совсем. Точнее – вообще не было.
Хотя, конечно, он об этом и не знал, да и вообще не думал.
Глава четвертая
Вечером двадцатого декабря, вместе с разогнавшимися на западе и наткнувшимися на совхоз имени Павла Корчагина сумерками, из вышибленных телом дверей дома номер 12 на улице имени двадцатого съезда КПСС выпала на уже толстый слой снега Валентина Мостовая, тридцатилетняя фигуристая красавица местная, жена комбайнера Кирилла Мостового, заведующая совхозной столовой по совместительству. Выбила дверь она самостоятельно, без помощи мужа, не успев нацепить фуфайку и валенки. Просто ей надо было как можно скорее вылететь на волю, где ещё не все люди попрятались в дома и возились в соседних дворах. А потому, знала Валентина точно, что Кирилл ни за волосья её не станет таскать, ни мордой в снег вдавливать, да и стукнет по горбу аккуратно. Сильно бить при людях не даст ему ни скромность врожденная, ни трусоватость, обнаружившаяся в нём внезапно после свадьбы.
Справили её радостно ещё в пятьдесят восьмом, когда ей стукнул двадцать один год и она сама выбрала в мужья тихого, чуть старше тридцати парня, застенчивого, меньше всех пьющего, боящегося её красоты и жгучего темперамента. Но за первые месяцы на целине Кирилл так отполировал её с головы до ног бешеными от влюблённости глазами, столько нашептал ей ласковых слов на танцах под баян летними вечерами, что до неё постепенно дошло: этот невзрачный робкий мужичок и есть, и всегда будет её оберегом и ангелом хранителем. Поэтому Валентина выбрала момент, сама к нему подошла на каком-то совхозном празднике и сказала ему, как мёдом облила из ведра:
– Замуж возьмешь меня?
Он чуть не помер тогда, как от пули нежданной, онемел напрочь и только тряс головой долго и мелко, как в припадке эпилепсии. Прошло несколько лет, а он ни на капельку малую не перестал любить её. А она за те же годы, хоть и заставляла себя, но полюбить сама сил не нашла внутри. Так и жили.
– Ну ты, шалава трёпанная!Ты же об печку лбом билась, виноватилась! Ты же клялась мне что всё! Что не будет больше этого козла Алипова! Клялась ведь, сучка! – кричал Мостовой Кирюха, выскочив за ней в носках и голубой застиранной майке. – Я тебя, падаль, сейчас повяжу по рукам, засуну в Серёгин трактор, отвезу до «Альбатроса» и выкину за километр. Ползи там сама к хмырю своему.
– Не пойду никуда! – орала Валентина, пытаясь подняться из глубокого снега, вытряхивая его из бюстгальтера, волос, да из под юбки. – Брешут тебе всё, а ты, огрызок, растопырил уши-то! Какая-то сволочь гадит на меня, а ты и счастлив! Узнал бы сперва, как по правде есть, а потом бесись, хоть убейся!
– Я те, тварь, зараз покажу, как брешут! Я те, мля, передок твой дешевый напрочь цементом залью или кол загоню так, что и вдвоём не выдернете. Вставай, сучка, я те кое-чего покажу. Зенки тебе продеру!
Кирюха схватил её за пояс юбки, вынул из сугроба и они босиком вышли в калитку за забор.
– Он бы, падла, хоть не наглел как фраер борзый. Машину бы подальше останавливал от хаты. В сторонке, мля! – Кирилл подтащил жену к чёткому следу протекторов прямо напротив калитки. Справа от узорных линий шин тянулась в дом ленточка маленьких вмятин от валенок. – Вот это что, шваль ты залапанная? След от «Москвича» это, сучка! Чей «Москвич» – брехать будешь? Скажешь, Толян Кравчук за солью приезжал за целых сто метров от дома? У, гадина!
Кирюха Мостовой плюнул, выматерился так, что соседки с дворов ближних закашляли предупредительно. Мол, дети тут во дворах есть. Он хлопнул калиткой, потом дверью и закрыл её изнутри на крючок.
Постояла Валентина, отряхнулась, Тупо и зло посмотрела сначала на протектор, потом на дверь дома. Стучаться в неё было делом пустым. Не открыл бы. И пошла она по снежному рыхлому насту через два дома к соседям Николаевым. К Олежке с Ольгой.
– Что, снова тем же самым да по тому же месту? – пустил её в дом Олежка.
– Ну, – закашлялась от внезапной жары комнатной Валентина. – Скот рогатый!! А Ольга-то где?
– Да на кухне. Где ей быть перед ужином. Ночевать будешь?
– Если не помешаю, – Валентина Мостовая вдруг заплакала и, стесняясь слёз, пошла от Олежки на кухню. Потом они поужинали и долго, до полуночи почти болтали с Ольгой о своём, о девичьем. Прекрасном и в то же время почти всегда печальном.
***
В начале декабря осталась только одна единственная на всех общая работа в совхозе – выгребать из-под снега нескошенные маленькие колоски и стаскивать их мешками на склад. Там рассыпать зерно в длинные невысокие бурты, переворачивать его постоянно, чтобы подсохло и не запарилось, а когда высохнет – снова закидать в мешки и везти их на мельницу в «Альбатрос». Вот эта мука и становилась для корчагинцев хлебом насущным. Хорошо хоть пекарня своя имелась. Всё зерно, убранное до снега, сдавали государству, на бумаге цифру пудов раздували до нужных размеров и ходили потом в передовиках. А весной семенное зерно покупали в «Альбатросе». Там его и самим хватало, и продать было что.
В общем, до Нового года никто ничего не ремонтировал и никуда не ездил. Обмывали с конца декабря годовые премии, долго не могли прекратить праздновать встречу Нового года и трезвел народ совхозный только к последним январским денькам. После чего все начинали ходить друг к другу и совместно воскрешать в мозгах все приключения за это время, мириться, ругаться, извиняться и постепенно формировать памятью воскресшие реалии. Память вынимала и показывала не нарочно, а только по причине пьяного беспамятства нанесенный себе, друзьям и в целом совхозному сообществу чувствительный урон.